Андрей Хржановский: «Есть один закон — следовать собственному представлению»
Выдающийся режиссёр-мультипликатор Андрей Хржановский — автор «Стеклянной гармоники», «Льва с седой бородой» и фантазии на темы Гоголя, Шостаковича и Мейерхольда «Нос, или Заговор «Не таких»: история создания этого фильма растянулась на многие десятилетия. Ольга Ципенюк поговорила с режиссёром о влиянии детского чтения на его работу, бессмертии бюрократа Козявина, переводе поэзии на визуальный язык и о том, возможно ли сегодня бороться с оправданием сталинизма.
Вы росли в мире, плотно связанном с искусством. Расскажите, какие книги вас окружали в детстве?
Помню замечательную книжечку «Прыг и Скок» с картинками, которые мне очень нравились и нравятся до сих пор, помню книжку детских стихов Сергея Михалкова. Почему я их запомнил? Потому что на чистой стороне страниц я, трёх или четырёх лет от роду, рисовал то, что приходило в голову, — это самые первые мои рисунки, которые сохранились. Потом были «Гуси-лебеди», толстая книжка с замечательными иллюстрациями и моими горючими слезами по поводу сестрицы Алёнушки, а главное, братца Иванушки, которому грозило быть съеденным Бабой-ягой.
Как выглядела домашняя библиотека?
У отца был шкаф с любимыми книгами — он, собственно, и являлся домашней библиотекой. Сейчас она разрослась до тысяч томов, а тогда это был просто шкаф орехового дерева. Поскольку остальная мебель в квартире была красного дерева, то отец, будучи человеком глубоко творческим, смешал краски, за основу взял тёмно-красный цвет под названием краплак и покрасил шкаф таким образом, что он не отличался от остальной мебели.
В том шкафу было всё что душе угодно, в частности — книга, которая меня взволновала в самом раннем возрасте, мне ещё не было шести лет: большой вересаевский том «Пушкин в жизни», с картинками. Ещё до того, как я научился читать, мне разрешали листать страницы — так я застрял на портретах Пушкина, Натальи Николаевны и Дантеса. Родители рассказали мне историю дуэли и всего, что ей предшествовало. История настолько запала мне в сердце, что я нарисовал картинки на этот сюжет — они вошли в мой фильм «День чудесный», снятый по детским рисункам.
В библиотеке была ещё книжечка литературоведа Леонида Гроссмана — «Записки Д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 года», и рассказ в ней шёл от имени молодого дипломата виконта д’Аршиака, атташе при французском посольстве в Петербурге. Он был другом и родственником Дантеса, который выбрал его одним из секундантов той самой дуэли, так что д’Аршиак был посвящён во все её детали. Отец неоднократно читал мне отрывки из этой книжки, я хорошо помню описание зимних сумерек, которые в моей детской голове как-то очень увязывались с историей дуэли. В общем, так понемножку формировались мои детские книжные привязанности.
В нашей коммунальной квартире жили две сестры, Елизавета Ивановна и Нина Ивановна. Нина Ивановна, которая меня крестила, часто читала мне всё, что я просил. Помню прекрасно тургеневские «Записки охотника» — она читала мне и «Касьяна с Красивой Мечи», и «Бирюка», и «Певцов». Помню Гоголя — конечно, был и «Вий», и ранние сочинения, очень меня волновавшие.
Давайте ещё немного задержимся на ваших рисунках по мотивам дуэли Пушкина, точнее — на детском механизме превращения вербального в визуальное.
То, что я рисовал, никак не было связано со стихами, хотя меня очень привлекала изобразительность. До сих пор помню строчки Михалкова «Я сделал розовым быка, оранжевой — корову» — и потом про облака, и гром, и молнию над садом. Это, конечно, впечатляло, но мои первые рисуночки, видимо, были вызваны просто интересом изобразить какое-то подобие человека. Точнее, тогда на них был ещё не человек, а человечек, рисунки были совершенно беспомощные.
Сейчас я вспоминаю слова Пикассо, который на склоне лет, уже за восемьдесят, сказал: «Лет в шестнадцать я был прекрасным рисовальщиком, мог рисовать и как Леонардо, и как Микеланджело». Это действительно так: если вы посмотрите на его ранние академические штудии, то поразитесь чисто профессиональному мастерству. «И потом, — продолжает Пикассо, — всю оставшуюся жизнь я потратил на то, чтобы научиться рисовать как шестилетний ребёнок». Он действительно был в этом убеждён и не раз повторял: «Каждый ребёнок — художник. Трудность в том, чтобы остаться художником, выйдя из детского возраста».
Этот механизм восприятия, непосредственность, яркость видения и заложенное, видимо, генетически образное мышление характеризует человека в самом юном возрасте. А человека, занимающегося творчеством, — в любом.
Говоря о детской способности трансформировать слово в изображение, вы употребили слово «генетически». Значит ли это, что такое свойство нельзя развить, если его нет от природы?
Думаю, отчасти это так: способность к особому видению, которая проявляется у художественно одарённых детей, не универсальна. Но, скажем, гениальный Павел Николаевич Филонов считал, что научить рисовать можно любого человека. Моя матушка рассказывала, как во второй половине 1920-х годов посещала Дом печати, центр тогдашней художественной жизни Ленинграда. Было это в те дни, недели и месяцы, когда ученики-филоновцы из студии «Мастеров аналитического искусства» работали над гигантскими холстами, которые потом украсили залы Дома печати. И вот Филонов призывал мою матушку тоже принять участие в этой работе. Она говорила ему: «Но я не умею». — «Рисуйте так, как вы не умеете». Может быть, это действительно способ вызвать у человека желание как-то проявиться.
Мы ведь знаем и другую область, сходную в каком-то смысле с детским творчеством, — психические болезни. Я даже помню специальное исследование о рисунках душевнобольных, оно было в отцовской библиотеке. Тоже замечательное совершенно явление, и сейчас в этом смысле происходят какие-то открытия — я говорю об арт-терапии, о занятиях с психически больными людьми.
Не кажется ли вам, что сам процесс образного мышления в наши дни под угрозой? Вместо того, чтобы представлять героя по книжке или маминому рассказу, ребёнок смотрит в айпад, телефон или телевизор, где ему подсовываются готовые изображения. Не подавляет ли картинка творческий потенциал?
Дело не в том, подавляет или не подавляет. Конечно, в этом есть колоссальная опасность, но надо относиться к ней как к неизбежности. Понимаете, если вы окажетесь в Амстердаме, то количество велосипедистов, даже притом что они ездят по проложенным для них дорожкам, будет представлять для вас, человека из другой среды, определённую опасность. Но это факт той жизни, которой живёт население этого города, и факт неотменяемый. Развитие цифровых технологий, как и все плоды так называемой научно-технической революции, вещь двоякая: не только прогрессивная, но и опасная.
То есть это просто цена прогресса?
Я знаю семьи, где нет телевизоров, где родители не дают детям возможности всё время соваться в айфоны — вот это правильное воспитание. Но те же дети приходят в школу, входят в компьютерный класс, получают задание и выполняют его на компьютере — с этим бороться невозможно. Точнее, бороться можно только так, как советовал великий актёр Михоэлс своей дочери. Она, будучи беременной, услышала от прохожих слово, которым обзывали евреев, вернулась в слезах и пожаловалась отцу. На что тот сказал: «А мне вот жалко, что я не женщина. Будь я женщиной, то рожал бы и рожал — столько, сколько позволяет природа. Это единственный способ противостоять явлению, с которым ты столкнулась». Так что если мы говорим о воспитании, о сопротивлении давлению среды, то только просветительская деятельность, какие-то активные предложения со стороны креативной — малочисленной, прямо скажем, — части населения могут не то чтобы поставить всё на свои места, но как-то вмешаться в этот процесс.
Ваш режиссёрский дебют, мультфильм «Жил-был Козявин», как раз переносит на экран образ, созданный словами. Почему выбор пал именно на этот рассказ Лазаря Лагина из серии «Обидные сказки» — гораздо менее известной, чем его же «Старик Хоттабыч»?