Между строк: «Заблудившийся трамвай» Николая Гумилёва
Мы продолжаем публиковать расшифровки подкаста «Между строк»: Лев Оборин обсуждает с поэтом, критиком, биографом Николая Гумилёва Валерием Шубинским, наверное, самое известное гумилёвское стихотворение — «Заблудившийся трамвай». Что происходит в этом загадочном стихотворении — и что символизировал трамвай в модернистской поэзии? Как с Гумилёвым связаны «Божественная комедия» и «Капитанская дочка», «Золотой ключик» Алексея Толстого и детские стихи Маршака? Кто такая Машенька — и, главное, куда едет герой «Заблудившегося трамвая»?
Заблудившийся трамвай
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
1919
Это стихотворение действительно поражает всякий раз, когда ты его читаешь. Те, кто о нём писал, не раз говорили, что это такой текст, который синтезирует несколько жанров и берёт от них самые сильные стороны. Это балладный жанр, рассказ о каком-то происшествии, — и это жанр видения. Ахматова говорила о Гумилёве, что он был пророком, визионером. И, естественно, возникает вопрос, что в этом стихотворении происходит. Каким образом трамвай, который к тому времени уже обычная городская примета (мы знаем работу Романа Тименчика о трамвае в поэзии: трамвай довольно скоро занимает большое место в поэтическом урбанистическом пейзаже), становится медиумом, проводником в иные миры?
Ну, во-первых, если говорить о конкретном бытовом, житейском контексте, надо понимать, что трамвайная поездка в Петрограде в декабре 1919 года — а это стихотворение, на основании нескольких свидетельств, можно точно датировать последними числами декабря 1919-го, — это была если не роскошь, то очень большая удача. Есть воспоминания Николая Оцупа о том, как они возвращались с Гумилёвым от инженера Крестинского, который якобы купил права на произведения Гумилёва и таким образом просто оказал материальную поддержку поэту. И внезапно появился трамвай, Гумилёв вскочил на его подножку и уехал от своих друзей.
Но вообще с трамвайным движением в городе было очень плохо в это время. И все бытовые явления, связанные с появившейся в начале века бытовой техникой, — в городе времён военного коммунизма их восприятие приобретало мистическую окраску. Потому что это были какие-то непонятные, странные машинки, которые появились перед революцией. Когда шла революция, они сломались или исчезли, и вообще непонятно, что с ними происходит. Можно вспомнить балладу о том, как в Петрограде испортились водопроводы, ученицы Гумилёва Ирины Одоевцевой, написанную примерно в это же время, в 1920 году. Этот контекст тоже надо понимать.
И, с другой стороны, зафиксированные у той же Одоевцевой воспоминания Гумилёва о том, как они ехали в переполненном трамвае с сыном, Львом Гумилёвым, и Лев, посмотрев на пешеходов, гордо сказал: «Ведь они мне завидуют. Они идут, а я еду». То есть даже езда в переполненном трамвае воспринималась — по крайней мере ребёнком — как некая привилегия, как интересное жизненное приключение.
Ну и последняя вещь, о которой я хотел сказать в связи с трамваем. Есть такая тема — вопрос о прообразах героев «Золотого ключика» Алексея Толстого. Есть исследование Мирона Петровского на эту тему. У меня есть своя гипотеза, которую я высказал в статье, напечатанной в одном научном сборнике, а потом в моей книге «Старая книжная полка». Это гипотеза о том, что Буратино приданы очень многие черты Гумилёва. И одно из подтверждений — это описание вот этого волшебного театрика, который Буратино подарен в конце, который Буратино обретал.
Театр «Молния».
Театр «Молния», да. Если вы помните, когда они этот театр видят, там им показывают несколько сцен. Сначала им показывают райский сад, потом им показывают Африку, где появляются жирафы и всё прочее. А затем вдруг появляется город, современный город. Причём это город XX века. В «Золотом ключике» действие происходит в таком условном XIX веке. Там нет ни одного технического устройства сложнее шарманки. А тут появляется город XX века, по которому идёт трамвай. Вот рай, Африка, трамвай — это очень маркированные вещи, связанные именно с Гумилёвым.
Собственно, молниями назывались вот те самые искры, которые у Гумилёва «в воздухе огненную дорожку» оставляют и при свете дня. Такая тянущаяся электрическая вспышка по проводу. Тоже в поэзии их, как пишет Тименчик, в основном сравнивали с громами и молниями. Так что это очень хорошая гипотеза. А про то, что Пьеро — это Блок, писал уже сам Мирон Петровский.
Да, это писал Мирон Петровский. Про Блока, про Мейерхольда в связи с Карабасом-Барабасом и так далее. Но вот Гумилёв в связи с Буратино. И дальше там идёт интересное развитие сюжета, потому что у Алексея Толстого, в отличие от Коллоди, кстати, Буратино — сын не плотника, а шарманщика. И если мы вспомним одно из самых известных стихотворений учителя Гумилёва Иннокентия Анненского «Старая шарманка», то много о чём можно в связи с этим подумать.
Мне не хочется пока что бросать мотив трамвая. Всё-таки стихотворение про трамвай. Действительно, до XIX века, когда появляются железная дорога и конка, совсем массовых путешествий, где в одном вагоне, в одном домике на колёсах собирается много-много народа, нет.
Ну дилижанс.
Ну дилижанс. Но тоже сто человек в него не набьётся. Единственное подобного рода устройство, передвигающее много народу сразу, — это корабль. И корабль отчётливо ассоциируется с таким местом, где собран сразу весь народ. Такое сборное место, которое по пучине жизни ведёт, а может и утонуть. Тут вспоминаются цитаты о конке и о трамвае — опять-таки в работах Тименчика. Он цитирует Андрея Белого, который в «Третьей симфонии» устами своего героя предполагает, что весь наш мир — «это только конка, везомая тощими лошадьми вдоль бесконечных рельсов». И реминисценцию этого же мотива у Куприна в его рассказе «В трамвае», где тоже говорится: «Вся наша планета, прекрасная Земля представляется мне маленьким трамваем, несущимся по какой-то загадочной спирали в вечность. Вагоновожатый впереди неё — незримое никем, покорное своим таинственным законам Время, кондуктор — Смерть».
Вот эта связь вечного и нового технического, она как-то в начале XX века очень удачно сказывается. Ведь сейчас новейшие технические изобретения, мне кажется, так естественно в канву какого-то метафизического, поэтического восприятия не ложатся.
Ну это мы поймём… То есть не мы, а историки литературы поймут лет через сто.
Да. Но всё-таки Гумилёв, он же опять-таки довольно много обращается к архаике, начиная с первого своего сборника «Путь конквистадоров». Насколько для него естественно обращение к такому новшеству, как трамвай?
Архаика для Гумилёва очень важна. Но она для него важна не сама по себе. Для него важны какие-то базовые модели человеческого поведения, которые отчётливее, виднее в мире до цивилизации. В том же «Огненном столпе» появляется «Звёздный ужас». Ну и понятно, что это же — первооснова гумилёвского увлечения Африкой. Такой первоначальный, базовый мир, где все человеческие проявления не искажены, не скрыты цивилизацией. Но в то же время интерес к современности и технически окрашенной современности, скажем так, у него тоже присутствует. Не будем забывать, что он пытался попасть в авиацию. Это не получилось, но такие попытки были, и авиация упоминается в его стихах: «На тяжёлых и гулких машинах / Грозовые пронзать облака».
Одно другому совершенно не противоречит. Понятно, что для него, для чистого гуманитария, техника мистически окрашена. Но это вообще очень характерно для поэзии того времени. Мистически окрашивается и телефон у Мандельштама, и даже водопровод у Одоевцевой тоже приобретает такую гротескно-мистическую окраску, скажем так.
Это всё ужасно интересно, потому что благородная техника, расширяющая человеческие возможности и романтические стремления, действительно, вполне вписывается в гумилёвский пафос покорения мира и утверждения себя в нём хозяином. Тут можно вспомнить, что Артюр Рембо, чей «Пьяный корабль» считается одним из претекстов «Заблудившегося трамвая», написал это стихотворение под влиянием верновских «20 тысяч лье под водой», где «Наутилус» бороздит все океаны мира и видит, насколько Земля разнообразна. И, конечно, сразу хочется вспомнить стимпанковские фантастические вещи — типа романа «Посмотри в глаза чудовищ» , где живой Гумилёв продолжает своё победительное шествие по миру.
Но при этом в 1919 году, как вы говорите, трамвай стал таким невиданным зверем, который может появиться, а может и не появиться — и если появится, то это большая мистическая удача. Кажется, что само это время подталкивает Гумилёва к пересмотру, условно говоря, рационального техницизма, который он исповедовал и в своих литературных манифестах, и в стихах. В общем, как в учебнике говорится, что Гумилёв ближе к концу жизни как бы возвращается к символизму. Можем ли мы это утверждать, глядя на текст «Заблудившегося трамвая»?
Ну Гумилёв сам, конечно, не согласился бы с тем, что он возвращается к символизму. Это действительно не так, мы не можем этого сказать — как мы не можем сказать этого про Ахматову или тем более про Мандельштама. Речь идёт о том, что ещё в 70-е годы было названо «русской семантической поэтикой». То есть о сложной работе с образами, ассоциациями, ассоциативными рядами, которая возникла по ту сторону основных направлений русского модернизма начала века — как акмеизма, так и футуризма.
Сам Гумилёв воспринимал «Заблудившийся трамвай» как поворотное стихотворение, в котором он перестаёт быть акмеистом и начинает что-то новое, какой-то новый цикл своей поэтической эволюции. И, в общем, мы понимаем, что эволюция эта вела его туда же, куда пришли его ближайшие друзья. То есть к сложной, ассоциативной модернистской поэзии. Но это не символизм. Потому что русский символизм предусматривает наличие области сверхчувственного, с которой у всех явлений, всех артефактов этого мира есть какая-то связь, какие-то параллели. Соответственно, роза кивает на девушку, девушка кивает на розу, никто не хочет быть самим собой, все явления этого мира, о которых мы говорим, имеют смысл, имеют значение, потому что они соответствуют чему-то тотальному, неким платоновским идеям. А у Мандельштама в 1920–30-е годы это, очевидно, не так. У него все земные, посюсторонние явления, которые вступают между собой в сложные ассоциативные отношения, — они самоценны, они обладают в каком-то смысле равным весом. И я думаю, что та поэтика, к которой пришёл бы Гумилёв, была бы вариантом вот этой поэтики, к которой разными путями шли и Мандельштам, и Ахматова, и, скажем, Клюев, и целый ряд других поэтов. И Кузмин, конечно, в «Форели» и других своих поздних стихах.
Но разве не такой переход на некий надмирный, метафизический, потусторонний уровень происходит в «Заблудившемся трамвае», который оказывается транспортным средством в некие совершенно другие миры и плоскости, в другие вселенные, где есть даже предыдущие инкарнации героя?