По всем предметам
Поэзию часто считают областью возвышенного, где нет места «прозе жизни». Но в действительности поэты постоянно опровергают этот стереотип, обращаясь к миру вещей. Самые обыденные предметы и подробности быта в стихах обретают новое измерение. «Полка» решила показать это на нескольких примерах — от XVIII века до современности. Этот материал подготовлен в партнёрстве с компанией «Яндекс», которая только что представила новую функцию своей умной камеры — «Поэзия вокруг»: наведя камеру на любой предмет вашего окружения, вы получите поэтическую цитату, связанную с этим предметом.
Державин: «Багряна ветчина, зелёны щи с желтком»
Державин — поэт, раздвинувший границы материального мира в русской поэзии. Разумеется, предметное и материальное присутствовало в ней и раньше — вспомнить хотя бы ломоносовское «Письмо о пользе стекла», преследовавшее вполне прагматическую цель — убедить покровителя в необходимости ломоносовских научных изысканий. Но именно у Державина в традиционные для XVIII века поэтические жанры активно входит быт. Ода «Фелица» (1782) мгновенно прославила Державина — хотя и распространялась поначалу анонимно. Она была адресована Екатерине II — и Державин сумел угодить императрице, которая читала оду со слезами. Высшее заступничество защищало поэта от критики — а «Фелица» была для своего времени очень дерзкой вещью. Державин всегда умел сочетать высокий пафос с обыденностью и юмором — и те, кто брал в руки его оду, с удивлением читали об императрице такое:
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом…
Дальше Державин рассказывает о пирах, где на столе есть и «славный окорок вестфальской», и «звенья рыбы астраханской», о псовой охоте и прочих развлечениях. Он описывает будто бы собственные пороки и невоздержанность — но на самом деле метит в фаворитов Екатерины. Впрочем, самые невинные — и в то же время самые шокирующие — признания приберегает для конца этого перечня:
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся…
Так в оду императрице — изначально торжественный, чинный жанр — попадают простонародные игры и даже поиск вшей.
Вкус к описанию пиров и развлечений Державин сохранит и впоследствии: в позднем послании «Евгению. Жизнь Званская» он говорит уже именно о собственных усладах в имении Званка. Здесь есть и перечисление блюд («Багряна ветчина, зелёны щи с желтком, / Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны»), и смотр богатого хозяйства: в комнату к Державину
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны, образцы салфеток, скатертей,
Ковров и кружев, и вязани.
Предмет у Державина может быть не только элементом перечисления, но и целой сокровищницей образов и метафор — так же как и природное явление, например водопад. В замечательной книге о державинских зрительных образах Татьяна Смолярова разбирает позднее стихотворение «Фонарь»: она показывает, как популярная оптическая игрушка — волшебный фонарь — становится поводом для настоящей феерии, парада аллегорических животных и людей, быстро сменяющих друг друга: грозный лев, тучный «рыбий князь», свирепый орёл, купец, жених и невеста, Наполеон Бонапарт… Все эти существа порождены магией предмета: фонарь содержит их в себе и выпускает на волю. Державин здесь использует технику, которую впоследствии будет применять Бродский: он также любил перечисления предметов — но и умел извлекать из одного предмета максимум ассоциаций.
Пушкин: «Мой идеал теперь — хозяйка»
«Роман требует болтовни», — говорил Пушкин, работая над «Евгением Онегиным», и эта болтовня во многом состоит из тщательнейшего описания предметного мира. Вероятно, именно это имел в виду Белинский, называя «Онегина» энциклопедией русской жизни: ведь энциклопедия в первую очередь толкует о предметах. В первой главе мы погружаемся в мир петербургского денди, который носит «широкий боливар» и сверяется с «недремлющим брегетом», запивает «roast-beef окровавленный» «вином кометы» (то есть шампанским урожая 1811-го — в том году в небе можно было видеть яркую комету). Во второй главе Онегину приходится переместиться в деревню. Вот он открывает шкафы покойного дяди: «В одном нашёл тетрадь расхода, / В другом наливок целый строй, / Кувшины с яблочной водой / И календарь осьмого года»: вместо ростбифа и бутылки «Клико» в гостях у Лариных ему подают «на блюдечках варенье» и «кувшин с брусничною водой». Обстановка онегинского кабинета в дядином доме — попытка Онегина воссоздать свой мир, окружить себя привычными и неуместными в деревне вещами. Попав в кабинет Онегина после его поспешного отъезда, Татьяна чувствует необычность этой обстановки — и стремится проникнуть в тайну хозяина.
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Чугунная кукла — это, конечно, статуэтка Наполеона. Вместе с портретом Байрона она ясно характеризует героя — сына романтического века. Но Татьяне романтизм ещё не известен: она берёт в руки книги Онегина, желая лучше понять его, и начинает читать вслед за ним. На страницах она видит материальные свидетельства того, что именно взволновало его в поэмах Байрона:
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Одновременно Пушкин разворачивает в «Онегине» совсем другой материальный мир — он настолько непривычен для поэзии (о чём не стеснялись говорить читатели и критики романа), что автору приходится полушутя останавливать самого себя: «Тьфу! прозаические бредни, / Фламандской школы пёстрый сор!» В «Путешествии Онегина» Пушкин с явной иронией вспоминает романтические клише о крымских красотах — и противопоставляет им действительно «прозаическое» описание:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
К этой грубой деревенской идиллии Пушкин обращается не раз — и, разумеется, нарочно. В поэме «Граф Нулин» героиня отвлекается от устаревшего сентиментального романа, чтобы посмотреть за окно: там козёл дерётся с собакой, «Три утки полоскались в луже; / Шла баба через грязный двор / Бельё повесить на забор». Ну а в стихотворении «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» Пушкин — сидящий в карантине в Болдине — отвечает тем, кого «бытовой поворот» его поэзии не устраивает:
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозём, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где тёмные леса?
Неприглядный пейзаж и безобразный быт не могут порождать романтических картин — зато демонстрируют их условность. Ну а реалистическое письмо, не чурающееся горшка щей и белья на заборе, становится такой опорой — не только для Пушкина, но и для его последователей.
Некрасов: «Дал ей ситцу штуку целую, ленту алую для кос»
С Николаем Некрасовым связан не один, а несколько переворотов в русской поэзии: здесь и звучание стиха, и решительное обращение к гражданской тематике, и расширение словаря, и обилие бытовых деталей. Неудивительно, что все эти вещи взаимосвязаны.
Корней Чуковский писал, что черновики Некрасова показывают сознательное стремление «к достижению наибольшей предметности, материальности образов»: скажем, абстрактную строку «Всюду работа кипит» поэт менял на «В кузнице молот стучит». Точно так же в «Кому на Руси жить хорошо» именно предмет быта подчёркивает тяжесть крестьянской участи: «Разломило спину, / А квашня не ждёт!» Даром что песня, в которой звучат эти строки, называется «Весёлая». Когда же крестьяне не говорят о повседневности, а пересказывают легенды, пусть и имеющие к ним прямое отношение, предметные образы меняются: «аммирал-вдовец» хранит вольную для восьми тысяч душ своих крепостных не где-нибудь, а в золотом ларце.
В работе «Слово и предмет в стихе Некрасова» Александр Чудаков замечает, что Некрасов был особенно чуток к «вещному миру» с самого начала поэтического пути — из-за чего критики упрекали его в прозаичности и излишней злободневности: «Уже в первых известных нам стихотворных фельетонах Некрасова… упоминаются первая в России железная дорога Петербург — Павловск, оркестр в ресторане Палкина, только что проведённое газовое освещение, выставленные на Невском дагерротипы, ещё не потерявшие впечатления новизны гранитные сфинксы, поставленные на набережной Невы, движущийся манекен в витрине «завивщика», появившиеся в обилии книги с политипажами, демонстрируемое в одном из балаганов чучело кита и проч.». Некрасовские детали всегда социальны — и умение их подмечать счастливо сочетается у Некрасова с панорамностью. В «Русских женщинах», «Кому на Руси жить хорошо», таких поздних стихотворениях, как страшное «Утро», он охватывает взглядом огромные пространства — деревни, равнины, города. То же можно сказать о времени. «Мороз, Красный нос» открывается картиной зимних крестьянских похорон: