ПолкаРепортаж

«Скучное — это самое интересное»

Абсурдистская комедия Дмитрия Данилова «Человек из Подольска» идёт сегодня в десятках театров и только что превратилась в кинофильм. Её персонажи, сотрудники отделения полиции, учат попавшего к ним ничем не примечательного человека видеть интересное в обыденном и смотреть на Подольск так, как обычно смотрят на Амстердам. В каком-то смысле это описание метода Данилова как автора: его стихотворения и прозаические тексты основаны на наблюдении (а иногда механическом перечислении) ничем не примечательных вещей — в которых под его внимательным взглядом открывается нечто удивительное. Юрий Сапрыкин поговорил с Дмитрием Даниловым о том, зачем наблюдать за неинтересным, что может дать человеку футбол в маленьких городах и чем Россия похожа на электровоз ВЛ-10.

Для меня пьеса «Человек из Подольска», как и многие ваши тексты, — о тонкой перенастройке ума, о том, как научиться видеть мир по-другому. Как бы вы определили параметры этой настройки? Чему полицейские учат героя?

Я как автор стараюсь об этом не думать. Мне интересно было просто поиграть с этой ситуацией, посмотреть, как всё будет развиваться, я старался никаких смыслов в это не вкладывать. Но если уж на этот вопрос отвечать, мне кажется, здесь через грубое психологическое насилие человеку что-то объясняют, подталкивают к тому, чтобы он немножко разул глаза и стал более наблюдательным, больше ценил то, что вокруг него. Оно, с одной стороны, действительно серое и одинаковое, с другой стороны, в этом сером и одинаковом тоже можно что-то увидеть. О чём я точно не думал, это о каких-то патриотических устремлениях, и наоборот, мне совершенно не интересно было обличать нравы нашей полиции, что вот, она может задержать любого человека. Это действительно так, но это всегда так было и, наверное, ещё какое-то время будет. Это всё равно что писать про плохую погоду. В ноябре у нас плохая погода, да, что тут ещё скажешь. А пьеса — мне кажется, она больше про наблюдательность. Понятно, что это уже гротеск — спрашивать, чем Подольск хуже Амстердама; он хуже всем, раз в пятьсот хуже, но если реальность дала тебе Подольск, постарайся и в нём что-то увидеть и оценить.

Можно сказать, что эта концентрированная наблюдательность, которой полицейские добиваются от героя, внимание к простым вещам — в Подольске, в Люберцах или в Жулебино — это то самое состояние, из которого написаны многие ваши тексты, и проза, и стихотворения.

В принципе, да. Получается, я немножко тут свой подход впарил. Вообще я стараюсь этого не делать, но тут как-то само получилось, так что соглашусь, да.

Многие ваши тексты — результат некоторого задания, которое даёт себе автор. Сидеть на остановке и записывать всё, что происходит вокруг, в заметки на телефоне. Или проект, который, по-моему, остался в ЖЖ, — выйти на ближайшую к дому остановку, сесть на первый пришедший автобус и троллейбус, доехать до конечной остановки, там тоже сесть на первый пришедший автобус и доехать до конечной и так далее. И записывать, что происходит вокруг. Вам как будто нужно задать условия игры, которая не даст вам писать традиционную повествовательную прозу: «Иван Иванович встал с дивана, подошёл к окну, отодвинул занавеску…»

«…И долго смотрел на догорающий закат», да-да. У меня изначально было отталкивание от традиционной нарративной прозы. Когда ты просто сочинил роман, ты более-менее знаешь, что там будет. А здесь игра с неизвестным концом. Берёшь кусок реальности и начинаешь его описывать. Причём этот кусок длится во времени. Чем закончится — зависит от того, как повернётся реальность. У меня четыре книги по такому принципу написаны — «Горизонтальное положение», «Описание города», «Есть вещи поважнее футбола» и «Сидеть и смотреть». Но потом у меня почему-то возникло желание: а дай-ка я всё сделаю наоборот и напишу что-то сюжетное и с героями. Я написал «Человека из Подольска» просто из желания что-то перевернуть.

Человек из Подольска всё время говорит: «В Подольске нет ничего интересного, со мной не происходит ничего интересного, ничего интересного по дороге на работу я не вижу». По-моему, это очень важная для вас категория — в ваших текстах принципиально не происходит ничего интересного. И как только ты погружаешься в поток этой неинтересности, ты обнаруживаешь, что это «ничего» — это самое интересное и есть.

Да, это мой девиз: скучное — это самое интересное. По-моему, в квантовой физике есть такой тезис — факт наблюдения влияет на наблюдаемый процесс. Я для себя это тоже открыл, в наблюдениях за реальностью. Когда ты просто сидишь на остановке и ждёшь автобус — скорее бы он приехал и скорее бы отсюда уехать, — вокруг ничего не происходит. А если ты никуда не спешишь и напряжённо наблюдаешь, реальность просто вспучивается событиями, всё вокруг начинает двигаться, ты замечаешь кучу всего. Когда ты наблюдаешь, всё действительно становится интересным. Но так, специфически интересным.

Специфически — это как?

Не все люди, наверное, находят интересность в том, что рядом стоят два человека и обмениваются ничего не значащими репликами. Можно сказать: это ерунда. Понятно, что вряд ли на обычной автобусной остановке рядом с нами будут стоять двое великих учёных и обмениваться результатами своих грандиозных научных исследований. Но если попытаться, можно найти какую-то интересность в обычных разговорах, в поведении людей, в их одежде. Я для себя много такого нахожу, но это, наверное, специфический взгляд, я его не навязываю никому.

Я сегодня наткнулся на цитату из Филипа Гласса, который писал о минимализме в музыке — дескать, в музыке более-менее традиционной слушатель понимает, чего ожидать, он испытывает дискомфорт, если этого не случается, или радуется, что его ожидания оправдались. А в минимализме — ты сидишь и слушаешь, как повторяются одинаковые паттерны, и в какой-то момент понимаешь, что ничего нового не произойдёт и ждать тут, собственно, нечего. И начинаешь просто быть.

Да, есть такая параллель. Я могу к этим словам присоединиться. Мне вообще очень близок минимализм. Мои прозаические эксперименты — это тоже своего рода минимализм. Сплошные повторения, одинаковые периоды с небольшими изменениями, вроде бы всё то же самое, но немножко сдвинулось, потом ещё сдвинулось, опять вернулось. Кружение вокруг одного и того же, но с небольшими изменениями. Я этот подход в литературе пытался воспроизвести, не знаю, насколько получилось, но мне это близко.

Ваши тексты легко вписать в модернистскую традицию — от Добычина до Саши Соколова. Вы сознательно на неё ориентировались или это случайное родство?

Отчасти сознательно. Добычин на меня кардинальным образом повлиял в своё время. В юности, когда его прочитал, для меня это был прямо удар. Нет, я не то чтобы был совсем дикий. Но в то же время и дикий тоже. Я обычный советский паренёк, у меня в детстве и юности не было доступа к самиздату... То есть я понимал, что литература может быть разной, она разная и есть, но это было теоретическое понимание. А тут я прочитал Добычина, Хармса, Мамлеева, и это меня прямо ударило по голове, небеса разверзлись. Я себя чувствовал таким — ну это очень громко сказано и вообще какая-то ерунда, — но да, мне хотелось видеть себя продолжателем всего этого. Конечно, сейчас я понимаю, что глупо об этом говорить, но тем не менее.