ПолкаСобытия

100 главных русских книг XXI века. 50-1

Варвара Бабицкая, Ольга Виноградова, Игорь Кириенков, Сергей Лебеденко, Лев Оборин, Елизавета Подколзина, Юрий Сапрыкин

С 2000 года прошло уже 20 лет — а это, между прочим, пятая часть столетия. Самое время подвести кое-какие итоги. «Полка» устроила самый масштабный опрос в своей истории, чтобы определить 100 главных русских книг XXI века: романы, повести, сборники рассказов, нон-фикшн. Более ста экспертов приняли участие в составлении списка: в него вошли знаменитые книги, получившие премии, и не самые известные тексты, оказавшиеся тем не менее важными для движения литературы. Перед вами 100 главных новых книг о прошлом, настоящем, будущем, красоте и неприглядности, жизни и смерти, языке и памяти — и о многом другом.

50Алексей Иванов. Географ глобус пропил (2003)

Похождения хронического неудачника с нелепой фамилией Служкин (возраст — на пороге тридцати, место жительства — областной центр на Урале), который устраивается в школу, чтобы спастись от безденежья. У Служкина не клеятся дела в семье, он много выпивает, изрядно чудит (в том числе в школьном классе), влюбляется в ученицу, а затем ведёт учеников в поход — по опасным речным порогам, где школьникам предстоит выручать друг друга, а учителю — стать собой. Смешная, горькая и, наверное, самая личная книга Иванова (в какой-то момент автор начинает писать от первого лица) — история современного «маленького человека», который мается в запутавшемся мире, где невозможно жить по совести и без фальши. Ценой неудач, одиночества и неприкаянности герой Иванова всё же преодолевает эту невозможность — что, наверное, и сделало эту повесть о человеке, у которого всё плохо, одной из самых жизнеутверждающих книг нового века. — Ю. С.

49Владимир Шаров. Возвращение в Египет (2013)

Роман в любимом шаровском жанре историософской фантасмагории: отрывки из переписки семейства Гоголей, дальних родственников великого русского писателя. Главного Гоголя здесь тоже зовут Николай Васильевич; все Гоголи верят в высокую миссию своего клана — дописать «Мёртвые души» или хотя бы разгадать замысел своего предка, после чего будет исполнен великий завет и закончатся российские беды. Есть ощущение, что эпистолярный полилог здесь — только способ членения текста: все Гоголи говорят сложным шаровским языком и проговаривают его заветные мысли. Философия гоголевской прозы здесь сплавляется с библейской Книгой Исхода и сектантскими представлениями о необходимости постоянного перемещения, бегства, а историческая Россия колеблется между рабовладельческим Египтом и Землёй обетованной, в которой Град Божий обручится с Третьим Римом. Чичикову в версии Гоголя-2 уготованы монашество и участие в народном восстании — его проективная биография странно похожа на жизнь, уготованную Достоевским Алёше Карамазову, но Шаров идёт ещё дальше и предлагает герою «Мёртвых душ» роль фёдоровского ⁠ воскресителя. Вообще из всех романов Шарова этот, пожалуй, самый пастишевый ⁠: кроме классиков русской литературы и философии здесь видны и следы внимательного чтения современников, вплоть до Пелевина и Сорокина. — Л. О.

48Владимир Маканин. Асан (2008)

Среди прозаических высказываний о чеченской войне «Асан», пожалуй, самое необычное: Маканин, на этой войне не бывавший, работает с материалом совсем не как с недавней историей. В романе соединяются топосы классического «кавказского текста» и чеченская мифология, которой этот текст традиционно пренебрегал. Впрочем, мифология тут вымышленная. Асан, по Маканину, имя грозного доисламского божества войны и торговли; эти амплуа воплощает главный герой майор Александр Сергеевич Жилин, «решала» неофициального военного мира, посредник между боевиками и федералами, спаситель солдат и добытчик бензина. Роман вызвал серьёзную полемику: его упрекали в нарочитой неточности, спекуляции на крайне болезненной теме. Маканину пришлось читать критикам злые нотации насчёт права писателя на свободный выбор темы и художественную вольность. — Л. О.

47Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось (2015)

Исследование профессора-антрополога из Беркли, предложившего новую оптику для разговора о позднем СССР. По Юрчаку, в последние предперестроечные десятилетия советские люди в большинстве своём не поддерживали систему и не выступали против неё, а вели странное гибридное существование — формальное исполнение советских ритуалов открывало им простор для частной жизни, уже никак не связанной с советской идеологией. Эту ситуацию Юрчак, используя термин Михаила Бахтина, называет «вненаходимостью»: типичный гражданин позднего СССР посещает комсомольские собрания, выслушивает дежурные речи и не менее дежурно голосует «за» — а оказываясь вне зоны видимости партийно-государственного ока, коллекционирует пачки из-под заграничных сигарет или слушает запрещённую западную музыку. Когда в перестройку советское руководство само инициировало пересмотр идеологических ритуалов и формул, частная жизнь выскользнула из-под обломков потерявшей всякую силу системы — и продолжилась в новой реальности. Новый взгляд на советское прошлое, предложенный Юрчаком, идеально совпал с атмосферой 2010-х — возможно, потому, что в давно прошедшем оказалось легко увидеть параллели с только что наступившим настоящим. — Ю. С.

46Людмила Петрушевская. Нас украли. История преступлений (2017)

Неожиданный и блистательный роман: Петрушевская будто пишет основу для болливудского сериала о позднем СССР и ранней новой России. Перед нами запутанная история двух неродных братьев с одинаковыми именами: жалкий быт, которому Петрушевская посвятила столько страниц, превращается в стихию, которая заставляет людей терять человеческий облик — похищать детей, имитировать роды, фиктивно жениться ради хлебного назначения. Под этим поведением лежит уродливая мораль: достоинство и сама жизнь — ничто в сравнении с материальными благами и «статусом» (который на поверку оказывается гнилым и эфемерным). Но здесь, как в святочном рассказе, должна восторжествовать справедливость: Петрушевская, проведя своих униженных и оскорблённых героев через страшную сказку, не может отказать им в счастливом финале. — Л. О.

45Эдуард Лимонов. Книга мёртвых (2000)

«Книга мёртвых» — сборник воспоминаний о тех, с кем Лимонова столкнула жизнь (друзья детства, первая жена, поэты-смогисты и поэты-лианозовцы, Бродский и Курёхин, полевые командиры из Сербии и Приднестровья), который оборачивается, как часто у автора, путеводителем по собственной биографии. Лимонов с уважением пишет о солдатах и с пренебрежением об интеллигентах, пересыпает невероятные истории нелицеприятными оценками, то и дело напрашивается на сравнение с ушедшими — и неизменно выигрывает: «Тут я задумался: а почему я о них пишу? Я, который превосходит всю эту далёкую прошлую публику, всю вместе взятую, и по известности, и по таланту, и по человеческой энергии». Лимонов не боится выглядеть пристрастным и несправедливым и не упускает возможности припечатать хлёсткой фразой: «Бродский был стариком уже в 60-е. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить»; впрочем, попадаются и определения, которые не стыдно было бы высечь на надгробном камне. Вслед за первой частью «Книги мёртвых» последовали ещё две, не менее еретических, ярких и злых: «Некрологи» и «Кладбища». — Ю. С.

44Ксения Букша. Завод «Свобода» (2014)

В своей лучшей прозаической книге Ксения Букша проверяет на жизнеспособность жанр производственного романа: выясняется, что, не скованный сюжетными догмами, он не просто действенен, но и интересен. Букша показывает жизнь сотрудников ленинградского завода «Свобода», на котором производят секретное оборудование для подлодок, но быстро становится ясно, что именно завод здесь главный герой: эпохи сменяются, и ему предстоит приспособиться к одному, другому, третьему, измениться, уцелеть. В какой-то момент с запчастей для подлодок завод переключается на миксеры, но «гений места» сохраняется. Букша делает упор на прямую речь персонажей (оформленную здесь без тире, как у Кормака Маккарти) — и охотно насыщает текст комизмом, в советской производственной прозе немыслимым. Её герои — живые и симпатичные люди, обозначенные инициалами, — здесь испытывают искреннюю радость от своего нужного дела, но прекрасно осознают фальшь пропаганды. «Завод «Свобода» — текст, не сразу выдающий свою амбивалентность, тонко сделанная вещь, будто спрятанная за грубыми заводскими воротами. — Л. О.

43Марина Степнова. Женщины Лазаря (2011)

Как и многие из запомнившихся книг последних двух десятилетий, «Женщины Лазаря» продолжают переосмысление жанрового канона семейных романов, через призму которых писатели-мужчины вглядывались в XX век. В центре романа Степновой мужчина — гениальный ученый Лазарь Линдт, но главными действующими лицами всё равно становятся женщины, его окружавшие. Судьбы Маруси, Галины и Лиды образуют сложную и противоречивую многофигурную историю, в которой отголоски прошлого слышатся на протяжении десятилетий, а близость к другому человеку может приобретать практически мистическое измерение. «Женщины Лазаря» стали одним из самых переводимых русскоязычных романов — и это не удивительно. — С. Л.

42Александр Иличевский. Матисс (2008)

История учёного-физика, завязавшего знакомство с бомжами, которые ночуют у него на лестничной площадке, и покинувшего вслед за ними привычный московский мир, — такова сюжетная канва сложного, многослойного текста со сгущённой образностью и суггестивным воздействием. «Матисс» — и путеводитель по невидимой Москве (потаённые углы Пресни, секретное метро, здание Академии наук, обжитые бездомными подвалы и подворотни), и роман о поиске истины. Напряжённое стремление к ней выбивает героя из привычной жизненной колеи, как пружина, отправляет его в путешествие и выносит за пределы города, где мир наконец обретает подлинный вкус и цвет, пусть за это и приходится заплатить в итоге жизнью. — Ю. С.

41Мария Галина. Малая Глуша (2009)

Двухчастный роман Марии Галиной начинается как игровая фантазия в духе магического реализма, что-то вроде советских «Охотников за привидениями». Действие происходит на рубеже 1970–80-х (со всем любовно выписанным бытовым антуражем), герои, сотрудники конторы под названием СЭС-2, руководствуясь официальными инструкциями, борются с диббуками, суккубами и прочей нечистью. Побочный сюжет, в котором запутавшийся карьерист просит ведьму «убрать» куда-нибудь мешающего ему человека, приводит к реальной трагедии — и из этого вырастает вторая, совсем не весёлая часть романа: герой Евгений, потерявший жену и дочь, движется к загадочной деревне Малая Глуша, надеясь вернуть любимых. Галина работает с циклической структурой фольклорного сюжета, насыщает текст мифологической символикой — и создаёт параллельный мир, забыть который невозможно. — Л. О.

40Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая (2010)

Беллетризованная биография Льва Толстого, в центре которой последние дни его жизни — история бегства из Ясной Поляны. Профессиональный литературовед, Павел Басинский применил здесь скорее кинематографический подход: жизнеописание Великого Русского Писателя, лишённое привычных ограничений жанра, удачно накладывается на структуру современного сериала, со множеством интриг и сюжетных линий, сходящихся в одной точке. История Толстого, по Басинскому, это прежде всего история его семьи: ключ к его личности находится здесь, в многолетнем союзе и непрекращающемся конфликте с домашними, и именно таким Толстой оказывается близок и понятен читателю начала XXI века. Семейная хроника, читающаяся как авантюрный роман, была увенчана премией «Большая книга» — и положила начало как новому подъёму интереса к Толстому вообще, так и серии «толстовских» работ Басинского в частности: за «Бегством из рая» последовали книги о конфликте Толстого с Иоанном Кронштадтским, о жизни одного из сыновей — Льва Львовича — и Софьи Андреевны. — Ю. С.

39Татьяна Толстая. Кысь (2001)

В романе-антиутопии описан мир после Взрыва: люди-мутанты («голубчики»), кто с жабрами, кто с выменем, кто с петушиным гребнем, живут в грязных избах и питаются мышами. Руководит ими Наибольший Мирза Фёдор Кузьмич, который лично изобретает то колесо, то гвозди, то письменность, а также постепенно «пишет» всю русскую литературу, особенное предпочтение отдавая поэзии Серебряного века. «Первопечатные» книги — под строжайшим запретом: они распространяют загадочную Болезнь, за их владельцами приезжают страшные Санитары с железными крюками и забирают «голубчиков» на лечение, после которого ещё никто не возвращался. В романе Толстой можно увидеть аллюзию на любое историческое потрясение в российской истории, на культурное запустение и тоталитаризм, приходящие после любого «Взрыва», будь то Октябрьская революция или перестройка. Помимо изобретательной, сказовой пародии Толстая создала оду чтению — наркотической, практически слепой страсти, не разбирающей между «Гамлетом» и брошюрой «Маринады и соленья». Из-за этой страсти главный герой подаётся в Санитары и уже сам железным крюком убивает «голубчиков», чтобы отнять, спасти сокровище — книгу. — В. Б.

38Александр Терехов. Каменный мост (2009)

В 1943 году в Москве на Большом Каменном мосту сын наркома из ревности застрелил свою одноклассницу — дочь посла, а затем и себя. Так гласила официальная версия следствия, хотя ходили слухи, что подростки убиты НКВД. Автор (а вслед за ним и герой, бывший сотрудник ФСБ) предпринимает собственное расследование, на долгие годы погружаясь в кровавую реальность Дома на набережной. Детективный роман о жизни «красной аристократии» вызвал резкое отторжение у многих критиков, увидевших в нём мизогинию, мизантропию и одержимость террором, восхищение его главными действующими лицами, начиная с самого «императора» — Сталина. В то же время «Каменный мост», который по-своему работает с литературным мифом о «Доме на набережной», созданным Трифоновым, стал масштабным свидетельством исторической травмы, пережитой обитателями постсоветской России. — В. Б.

37Дмитрий Быков. Июнь (2017)

«Июнь», по определению Быкова, автопортрет в трёх возрастах. Истории двадцатилетнего студента ИФЛИ Миши Гвирцмана, сорокалетнего журналиста Бори Гордона и литератора-конспиролога Игнатия Крастышевского обрываются в одной точке — в начале Великой Отечественной войны. Именно она оказывается единственным способом обнулить все подлости, грехи и ошибки, возможностью «всё списать». Это предчувствуют все герои, а сходящий с ума Крастышевский зазывает и заговаривает войну — как последний очистительный огонь. Роман изобилует историческими аллюзиями (у каждого героя есть свой прототип): здесь и юность Давида Самойлова, и судьба семьи Цветаевых, черты Сигизмунда Кржижановского и отсылки к Блоку, Гумилёву и Мандельштаму. Не менее ценной, чем основная мысль — о неизбежной войне, которую вызвали к жизни запутавшиеся люди, — здесь становится способность автора играть с разными стилями и литературными аллюзиями и возможность (вспомним определение «автопортрет») сказать что-то о себе. — Е. П.

36Людмила Улицкая. Даниэль Штайн, переводчик (2006)

Бестселлер Людмилы Улицкой, принёсший ей «Большую книгу» за 2007 год. История монаха-кармелита Даниэля Штайна, галицийского еврея, который в годы Второй мировой войны чудом выживает, выдав себя за поляка и устроившись переводчиком в гестапо. На этом посту он спасает евреев из гетто, позднее, скрываясь в монастыре, принимает крещение, а затем и постриг, уезжает в Израиль и становится священником маленького католического прихода под Хайфой. Судится с государством за право крещёных евреев на гражданство, отходит от важнейших католических догматов, первым служит мессу на иврите, уделяет благотворительности больше внимания, чем вере. Роман вырос из биографии реального человека — Освальда Руфайзена (в монашестве брата Даниэля) — и состоит из дневниковых записей, интервью, документов, которые перемежаются письмами Улицкой к подруге, переводчице Елене Костюкович. Глубоко личный роман о взаимоотношениях иудаизма и христианства и об экуменизме в постсоветской России срезонировал неожиданно громко. — В. Б.

35Александр Ильянен. Пенсия (2015)

Роман-твиттер, роман-дневник, огромный роман строчек, вызвавший искреннее недоумение жюри литературных премий. Автобиографический герой записывает пришедшие ему в голову мысли и произошедшие с ним события, принимает друзей, учеников и почитателей. На протяжении текста он меняет несколько кокетливых личин и сочиняет несколько фантомных романов. Сама форма письма (а роман собран из записей на стене ильяненовского «Вконтакте») будто противоречит книжности, но «Пенсию» хочется именно перелистывать. Ильянен развивает и заостряет точечное, скрупульное письмо, знакомое читателям по его предыдущим книгам («И финн», «Дорога в У»), но делает это шутя: прежде всего «Пенсия», несмотря на подзаголовок «Tristia», — лёгкая, игривая книга, это хроники пожилого артиста на иждивении у приветливого мира. Ильянен смеётся и умиляется в том числе над обозначенным в заглавии возрастом. «одна дама сказала мне однажды «какой вы всё-таки счастливый». «да я знаю», ответил тихо я и потупил свой взор». — Л. О.

34Дмитрий Быков. Борис Пастернак (2005)

«Имя Пастернака — мгновенный укол счастья» — так начинает Быков свой рассказ о поэте и на протяжении всей книги передаёт это ощущение счастья, счастливой, несмотря на все горечи и трудности, судьбы, счастливого летнего дара. В биографическую основу Быков вплетает литературоведческий анализ важнейших стихотворений Пастернака, от «Марбурга» до «Августа», особые главы посвящены его литературным взаимоотношениям и перекличкам с друзьями, современниками и последователями: Маяковским, Мандельштамом, Цветаевой, Вознесенским и другими. Таким образом создаётся координатная сетка словесности XX века, в которой значение Пастернака неотменимо и неоспоримо. Масштаб проделанной Быковым работы восхищает, но главное, что эта книга написана с огромной любовью — и как бы поперёк представлений о стандартной жезээловской биографии: сегодня кажется, что именно «Пастернак» перезапустил популярную серию.