Писатель Ленин
1.
Книгу «Писатель Сталин» уже опубликовал Михаил Вайскопф, но постсоветская лениниана гораздо скудней сталинианы. Известное дело, писать о Сталине — будь то апологетика, филиппика или хроника — гораздо увлекательней и в каком-то смысле проще: масштаб проблем меньше. Одни полагают, что тирания благотворна, другие считают ее омерзительной, третьим просто нравится описывать пытки и страхи — но тирания уже бывала в истории, с ней все понятно. Чуть менее понятно, почему ее так охотно терпят, — но тут нам как раз дано в ощущении повторение в режиме light, и многое можно пронаблюдать на себе. Сложнее с Лениным, поскольку фигуры, сопоставимой с ним по масштабу, в восьмидесятые — девяностые так и не появилось; вообще неясно, что это было такое. Сам он на вопрос о роли занятий отвечал «литератор» — и в этом был прав безусловно. В сущности, он только и делал, что писал, причем в разных жанрах: прокламации, газетные статьи, теоретические работы, литературную критику, полемику, декреты, записки на заседаниях, пустословных и всегда его бесивших; ничего, кроме этих слов, и не было. Сам не расстреливал, хотя и давал подобные рекомендации, а то и приказы, — потому, вероятно, что с живыми людьми дела не имел и искренне полагал, что человека расстрелять не трудней, чем зачеркнуть слово. Люди вербальной культуры — они такие.
Если говорить о Ленине не как о писателе, а как о создателе небывалого государства, вожде пролетариата и единственном революционере, у которого получилось, — а его называли и так, и много как еще — надо с самого начала сделать одну оговорку: на всей Земле, но в России особенно, весьма трудно разграничить, где кончается историческая воля конкретного лица и начинается закон истории, который подминает и раскатывает самого пассионарного лидера. Циклическая история России воспользовалась Лениным, хотя сначала он воспользовался ею; будем откровенны: в падении монархии его роль пренебрежимо мала, это сделалось без его участия, но он был первым, кто не побоялся взять ответственность за лавину. Действия Ленина отчасти напоминают тактику ИГИЛ, запрещенного в России и берущего на себя ответственность за все, что его радует или совпадает с его интересами. Ленин, правда, теоретически осуждал теракты, но в быту не мог сдержать радости, когда ему о них сообщали. В целом деятельность Ленина сводилась к тому, что он писал; бюрократом он не был, пролетарским вождем был лишь в той степени, в какой умел находить общий язык с идейными рабочими (крестьяне ничего о нем не знали и, кажется, не понимали вовсе).
Когда у нас будет новая перестройка — а это неизбежно, и спорить можно лишь о том, в каком состоянии будет к этому времени страна и останутся ли в ней хоть какие-то ресурсы для серьезной полемики, — «долгую жизнь товарища Ленина придется писать и описывать заново». Тогда можно будет некоторые вещи назвать вслух, не опасаясь получить ярлык русофоба или клеймо расстрельщика; тогда историческая истина будет устанавливаться по цитатам и документам, а не по указке начальства. Тогда, вероятно, станет более или менее ясно, что Ленин — подобно Петру, с которым он был типологически схож, — пытался сломать матрицу русской истории, но не преуспел и принялся истреблять население; у Петра был тот же грех. Россию многие пытаются переделать и, обманываясь покорностью населения, сами не замечают, как увязают в огромном, густонаселенном и по-своему прекрасном болоте; тогда они начинают это болото выжигать, но кончают тем, что погружаются в него и там консервируются. В болотах ведь мумифицируются трупы, это широко известный факт, и то, что после смерти случилось с Лениным, нагляднейшим образом иллюстрирует Божий замысел о России. Ленин многое сделал для того, чтобы Россия выскочила из круга, — но круг оказался сильней; большая часть птенцов ленинского гнезда разделила участь петровских соратников. Надежда победить этот цикл путем окончательного заболачивания территории и погружения всей фауны в летаргию сейчас тоже обречена, так что, по всей видимости, еще один круг мы пройдем; на этом этапе новая вспышка интереса к Ленину неизбежна. Вот тогда, когда дискуссия о советском и русском станет наконец возможна — и можно будет говорить об этой русской матрице без страха подпасть под очередную кампанию, — многое станет понятнее. Разумеется, для консерваторов, претендующих ныне на интеллектуальность, русское лучше советского; советское для них отождествляется с еврейским и революционным, как дал понять Петр Толстой, ни о чем не сказавший прямо, но намекнувший понятно. Эти нынешние идеологи обожают именно ту Святую Русь, о которой говорил Блок, — «кондовую, избяную, толстозадую». Ленин все это ненавидел, и житель сегодняшней России может его понять; не может он понять другого — того, чем эта попытка закончилась. Оказалось, что никакая диктатура пролетариата не отменит русского движения по кругу и не сделает население гражданами. Просвещение тоже плохо помогает, хотя наследники Ильича — шестидесятники — и пытались паллиативными средствами преодолеть местную косность; Хрущев опять кончил тем, что начал взрывать церкви и расстреливать рабочие протесты. Поиск нового пути — вечное ленинское «Мы пойдем другим путем» — остается насущной задачей новой русской жизни, которая неизбежно настанет после очередной и, кажется, последней реакции. Иногда мне кажется, что Россия не перестанет быть «такой», пока не перестанет быть Россией; бывают у меня и более оптимистические выводы.
Но все это мы сейчас проговариваем только для того, чтобы больше не возвращаться к дискуссиям о Ленине-политике, о его намерениях, о результатах Октябрьского переворота, который опять-таки многим кажется неизбежным следствием Февраля, и не Ленин тут принимал решение, а хронический русский сюжет, который людьми разыгрывается помимо их воли. Нас интересует более узкий вопрос: каким образом во главе этого самого революционного движения оказался именно публицист? Какими качествами этот публицист обладал, у кого учился — и какими приемами добивался того, чего сегодня не может достигнуть вся российская публицистика в диапазоне от матерых профессионалов до толстых троллей? Что он такого умел, что его читали — и верили? Сразу отметем большевистскую версию о том, что пламя возгорелось именно из «Искры»: на фоне эсеровской и тем более народнической прессы «Искра» и «Правда» были маргинальными листками, при всем таланте и самоотверженности их авторов и распространителей. Но Ленин обладал даром говорить и писать убедительно, пусть не всегда пользуясь для этого чистыми приемами. Со времен знаменитого первого номера ЛЕФа за 1924 год, где опоязовцы разбирали ленинскую композицию и синтаксис, у нас толковых исследований на эту тему нет — прежде всего потому, что тексты Ленина перешли в разряд священных, а священные тексты в литературоведческих терминах не интерпретируются. Вот мы и сидим с его насквозь законспектированным 55-томником, совершенно не понимая, как он все это делал — и повлияла ли вся эта титаническая работа на ход русской истории или была чистой макулатурой.
2.
Рассмотрим сначала Ленина — литературного критика, ибо это самый простой и количественно небольшой разряд его текстов. Они не изучались, а заучивались наизусть — совсем другое дело. Между тем в его статьях «Памяти Герцена» и «Лев Толстой как зеркало русской революции» — самых замусоленных в школьной программе — содержатся вполне здравые выводы. Вообще Ленин до Октября — в качестве борца с российским абсолютизмом — бывал и остроумен, и точен, и верен истине. Разумеется, надо все время делать поправку на абсолютную, фанатичную верность Ленина историческому материализму, марксизму, как он его понимал, классовой теории и соответствующей морали. Если бы Ленин не рассматривал историю лишь как развитие производительных сил и производственных отношений, если бы он оценивал писателя не только по наличию у него либеральных, то есть эволюционистских, иллюзий и не хвалил только ортодоксальных материалистов, может быть, и стиль его был бы гибче, и лексика разнообразней; но он упрямо долбит в одну точку. Это выдает в нем эпилептоидный склад психики (и публикации о его эпилептических припадках периодически возникают, но не станем впадать в вульгарный биологизм, который ничем не лучше марксизма). Сильные стороны Ленина-публициста (и критика) — хлесткость, определенность, фольклорная мнемоничность формулировок; они ушли в речь не только потому, что навязывались, но и потому, что запоминались. Краска стыда у иудушки Троцкого, срывание всех и всяческих масок, я не ем больше мяса и питаюсь рисовыми котлетками, помещик, юродствующий во Христе, Герцен спас честь русской демократии, детская болезнь левизны — и заголовки сильные, газетные, настоящие, и определения прилипающие; его