Интервью месяца / Сами Насери
Лицо со шрамом
Главный «таксист» французского кино Сами Насери имел немало проблем с законом. Не на экране – в жизни. Он привык давать сдачи, не спускать оскорбления и никогда не стоять в стороне, если творится несправедливость.
Я познакомилась с ним, когда работала ассистентом режиссера Артака Игитяна на съемках фильма «Анатолийская история», где у Сами главная роль. Сложная. Драматическая. Сами играет роль взрослого сына, узнавшего о том, что его престарелый отец (Жерар Дармон) всю жизнь скрывал от него страшную семейную тайну.
Репутация Сами поначалу пугала – буйный нрав, нелады с законом, а в перерывах между публичными скандалами и тюремными заключениями – призы в Каннах и признание бывшей жены в том, что его лучшая роль – отец-одиночка, воспитывающий сына Жюлиана, которого ушедшая жена оставила ему на попечение. Бывшая супруга заявила в суде, что «малышу лучшего защитника и воспитателя не найти. Сами – воплощение чести». Как же это качество сочетается со всем, что с ним происходит?
Чем больше я общалась с Сами, тем яснее понимала: его неудержимость на самом деле – повышенная требовательность к предельной честности и открытости. Ложь для него неприемлема. Как и посредственность, бесталанность, лень. А агрессивный нрав – усвоенный с детства во враждебной среде способ сохранить достоинство. Сегодня режиссеры, продюсеры, коллеги и соседи месье Насери знают – этот человек не потерпит неуважения, грубости в своем присутствии, не спустит хамства. А еще он легко распознает фальшь. И ее он не терпит больше всего. Получилось, что пройденные в детстве и юности испытания не только закалили его, но и сделали артистом. Я видела, как работает Сами, как играет, создает образ. Сказать, что он великолепный актер, – не сказать ничего. Сами вживается в образ своего героя так, что тот становится его второй кожей. Он горит изнутри – любая эмоция в его исполнении выглядит предельно искренней. Помню, как Игитян, выпускник кинооператорского факультета ВГИКа, всегда лично и бережно занимавшийся постановкой кадра, усадил Сами в черный «ягуар» на пассажирское сиденье рядом с водителем и прикрепил камеру на ветровое стекло так, что во время поездки по парижским улочкам его лицо будет снято крупным планом. Сцена поездки снималась одним дублем, без купюр, без слов. Только лицо актера в полном молчании.
Сцена длилась чуть больше минуты. Машина скользила по улицам, камера фиксировала отражения в лобовом стекле автомобиля кафе, магазинов, случайных прохожих, солнечные отблески вечернего Парижа и на этом живом фоне неподвижное лицо Сами внутри салона. Грустное, сосредоточенное, на котором жили только глаза. В них будто проходила вся жизнь – череда печальных воспоминаний, обид и, наконец, счастье и примирение со всем болезненным и неприятным. Не только для меня просмотр отснятой сцены стал настоящим эмоциональным открытием, еще раз подтвердившим расхожую истину – пережитое лишь углубляет актерский дар, делает его значительным.
Его настоящее имя Саид. Классика жанра: во Франции, так уж сложилось, большинство правонарушителей носят это имя, ставшее чуть ли не нарицательным. Проблема проклятого имени даже попала в лирику поющего поэта Франсиса Кабреля:
«Здесь тебе никто не поможет, если ты зовешься Саидом или Мохамедом».
Он родился 2 июля 1961 года в семье француженки из Нормандии и алжирского беженца. Вот как Сами вспоминает свое прошлое:
– Мое полное имя Саид Робер Насери. Робером звали моего французского деда, отца матери, – это в его честь меня назвали. Он был кровельщиком в провинциальном городке Бомон, причем очень удачливым. Его уважали за золотые руки и мастерство, называли «месье Крыша». В свободное время мой дед-нормандец ухаживал за немногочисленным домашним скотом и гнал кальвадос из аламбика. Но настал печальный день, когда дела его пошли совсем плохо, он разорился и не нашел для себя другого выхода, как самоубийство. Повесился в своем ангаре…
Бесславный конец, если учесть то, что ему удалось пережить. Во время войны дед с бабушкой вели настоящую подрывную деятельность – мимо их дома проходила главная дорога, по которой постоянно проезжали немецкие машины. Бабушка забрасывала ее гвоздями и осколками стекла. У немцев постоянно лопались шины, и они приходили в дедушкину мастерскую, чтобы он им их залатал. Но однажды боши все вычислили, посадили деда в мешок и живьем бросили в озеро. Как он тогда выжил, не знаю… Моя мама в свое время уехала из того глухого местечка в Париж и там, на вокзале Монпарнас, встретила моего будущего отца.
Они влюбились друг в друга с первого взгляда и с того памятного дня никогда не расставались. Мама была потрясающей красоткой – классической нормандкой, светлой шатенкой с небесно-голубыми глазами, которые и я унаследовал, и даже мой сын. Выйти замуж за алжирца, да еще в разгар войны с Алжиром, было с ее стороны смелым поступком. Вызовом общественному мнению. Но им было все равно, они любили друг друга и были так счастливы… Папа работал маляром, даже красил Эйфелеву башню.
Позже он собрал небольшую группу ремонтников, создал свою фирму, она приносила доход – так у нас получалось сводить концы с концами. Денег у нас всегда было мало, но при этом мы всегда были чисто одеты. «Списанную» еду покупали на рынках, с большими скидками – никогда не понимал, как из всей этой тухлятины мама делала вкусную еду. Везде на нее косились – людям не нравилось, что она ведет за руку арабского ребенка, – в разгар войны это было почти скандалом. Люди называли меня крысенышем – я был совсем малыш, но эти слова почему-то запомнил. Как запомнил и враждебное отношение, злость чужих людей – это осталось в памяти навсегда.
У Сами шестеро братьев и сестер. Большое семейство ютилось в крошечной квартирке в спальном районе Фонтене-су-Буа в пригороде Парижа. Детей дразнили полукровками, унижали. Родители отмалчивались, дети огрызались и защищались кулаками. Сами вспоминал, что жил как обозленный на весь мир дикий волчонок.
С младшим братом Биби, ставшим впоследствии известным актером и сценаристом, Сами постоянно прогуливал школу, подрабатывали, чтобы помочь родителям: мели дворы, разгружали вагоны, мыли машины и без стеснения принимали на улице милостыню, которую порой снисходительные прохожие из жалости давали оборванцам. Братья частенько пробирались на стройку, где работал их отец, помогая ему в ночных сменах: красили, штукатурили до самой зари, чтобы успеть уйти незамеченными.