Гриша Брускин: «Я смотрю туда, куда другие не смотрят»
В прошлом — андеграундный советский художник, Гриша Брускин получил мировую известность в 1988 году, когда на первом и последнем московском аукционе Sotheby’s его картина «Фундаментальный лексикон» и несколько других ушли за рекордные для русского искусства цены. Эту историю художник рассказал в книге «Прошедшее время несовершенного вида», за которой последовало ещё несколько книг мемуаров и эссе. Ольга Ципенюк расспросила Гришу Брускина о взаимоотношении литературы и визуального искусства, об игре как способе описания мира, актуальности Замятина и русском космизме.
Сегодня мне хотелось бы поговорить о связи вербального и визуального. Назовите, пожалуйста, книги — от детских до сложных философских произведений, — которые значительно повлияли на ваше изобразительное творчество или нашли в нём воплощение.
Назвать непросто: все прочитанные книги в той или иной степени повлияли на мою деятельность. До сих пор ломаю голову над тайнами «Курочки Рябы» и до сих пор читаю Библию. В юные годы я был под большим впечатлением от романтиков. Прежде всего, от некоторых стихов Райнера Марии Рильке. Меня во многом сформировали и Бодлер, и Жан-Поль Сартр, и Кафка, и русские философы Серебряного века. И книги по каббале. И, конечно же, русская литература: Пушкин, Гоголь, Толстой, Чехов… Сравнительно недавно я зачитывался книгами Фрэнсис Йейтс, Джордано Бруно… Время от времени перечитываю замечательных историков искусства вроде Панофского. Прочитанное влияет на ход мыслей. Я активный читатель. Веду внутренне беседу с авторами этих книг. И это находит отражение в моём искусстве.
В своей книге «Клокочущая ярость» вы упоминаете высказывание Софокла о невероятной власти творческого человека выводить нечто из небытия в бытие: «изображать» для него означает «произносить заветное слово», «называть». Вы как художник считаете себя наделенным некоторой феноменальной властью?
Помните, у Мандельштама есть раннее стихотворение, которое начинается потрясающе тонким описанием дико красивой вещи, чего-то загадочного — миниатюрного существа, чувств этого существа и того, как это нечто просится быть названным:
Не забывай меня, казни меня,
Но дай мне имя, дай мне имя!
Мне будет легче с ним, пойми меня,
В беременной глубокой сини.
«Назвать» означает «позвать». Вызвать к жизни. Древние боялись называть по имени страшное существо, болезнь, демона или Бога. Пользовались эвфемизмами. Боялись даже эвфемизмов. Изображение обладает аурой. Властью над людьми. Художник, используя этот могущественный инструмент, воздействует на чувства и мысли людей. А потому может выпустить и злого джинна из бутылки.
В вас уживаются художник и литератор. Когда вы почувствовали, что, помимо живописи, владеете ещё одним способом называть вещи по именам?
Я оказался в центре некоторых событий, которые заставили, как говорится, взяться за перо. Событий, связанных с аукционом Sotheby's в 1988 году в Москве, — они произвели немалое впечатление на тогдашний художественный мир в России и не только. Поползли слухи, разнообразные небылицы. Мне в какой-то момент захотелось рассказать эту историю со своей точки зрения. Когда я описал произошедшее, то понял, что без описания того, что было до и после, картина будет неполной. Так дошёл, с одной стороны, до своего детства и до момента написания текста — с другой. Получилась всамделишная книга. Я назвал её «Прошедшее время несовершенного вида».
И почувствовали необходимость продолжать?
Да. В своём визуальном творчестве я имею дело с понятиями, сущностями, мифотворчеством — например, мифологема «Толпа и власть» или, как называется один из моих проектов — «На краю», где я исследую тему границы. Границы между сном и реальностью, реальностью и искусством, искусством и жизнью, жизнью и смертью. Меня интересуют мифологические пространства, философские понятия. Но не только: безусловно, в моём искусстве отражается и моя реальная жизнь, порой конкретные события. Но опосредованно. Написав книгу, я обнаружил иной язык — литературный. С помощью слов я могу восполнить то, что ускользает в моём визуальном творчестве.
Касающемся далеко не только вашей собственной жизни...
Конечно. Пример — упомянутая вами «Клокочущая ярость. Революция и контрреволюция в искусстве», моя последняя книга о Свободе и художниках. Любопытно, что книга повлияла на моё визуальное искусство, на мой нынешний проект — очередной magnum opus, — которым я сейчас увлечён. Благодаря «Ярости» в проекте появился визуальный образ Свободы, работать с которым весьма и весьма любопытно. Визуальное и вербальное превратились в сообщающиеся сосуды, одно инициирует другое. И мне это очень нравится. Я получаю удовольствие от подобного мерцания. «Клокочущая ярость» — слова Виктора Гюго, его реакция на уличные баррикады. На очередную французскую революцию.
В той же «Клокочущей ярости» мы с самого начала сталкиваемся со Свободой, воплощённой Делакруа в виде гологрудой Марианны. Для меня стало откровением, что это не изобретение Делакруа: прообразом, оказывается, была картина английского художника Вильяма Гамильтона, иллюстрирующая один из эпизодов шекспировского «Генриха IV».
Для меня тоже. «Ярость» подобна детективному расследованию. Я задавал вопросы, сомневался, пускался во все тяжкие. И сам удивлялся найденным ответам. Сомнение — прекрасный способ развития нарратива. Я писал книгу с азартом. Тема Революции и Свободы проходит через всю книгу. Меня интересовала пульсация образа этой прекрасной дамы, её шествие сквозь толщу времён по городам и весям. И преломление этого образа в творчестве разных художников.