Караван историйСтиль жизни

Максим Фадеев. По пути воина

Собрал вещи: большой медвежий нож, кастрюльку, что-то из теплой одежды. Думал отправиться на Алтай. Найти глухой уголок где-нибудь в лесу и поселиться там. Понятно, что долго бы не протянул. Рано или поздно замерз бы или напал дикий зверь, который кончил бы все разом.

Беседовала Елена Михайлина

— Свой первый музыкальный альбом «Танцуй на битом стекле» я начал записывать на Свердловской киностудии. 1988 год. Денег, конечно, не было. Впрочем, их тогда ни у кого не водилось. Поэтому мне поставили условие: писаться разрешат, если отработаю тут же охранником. Благо студия звукозаписи находилась в непосредственной близости от входа — можно совмещать приятное с полезным. В это сейчас, наверное, сложно поверить, но я был худым, жилистым, спортивным таким парнем. Серьезно увлекался айкидо и джиу-джитсу, в общем, вполне себе секьюрити.

И вот пишусь, значит, и охраняю. Однажды дверь на киностудию открывается и входят очень представительные мужчины в дорогих пальто и чистой обуви. «Чиновники, наверное», — подумал я.
— Кто такой? — спрашивают.
— Охранник, — отвечаю, и все засмеялись.
— Какой из тебя охранник? — удивляются. — С полными карманами бычков!
Что было правдой. Я курил — а где взять деньги на сигареты? Насобираешь бычков, опалишь спичкой перед тем как затянуться, чтобы антисанитарию не разводить. Я и мылся в раковине. Но не напрягало как-то — в то время многие так жили. Ничего зазорного или неловкого.
Легко рассказал все как есть: что музыку пишу, а охраняю, поскольку денег нет на запись песен. Мужчины переглянулись.

Дедушка по маминой линии был цыганским баро — старейшиной, кем-то вроде старосты клана — и считал, что мужчина должен быть как кремень

— Наиграй что-нибудь, — предлагает один.
Сыграл.
— А «Черного ворона» можешь? — спрашивает.
— Конечно, — отвечаю и запел под свой аккомпанемент: — «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой...»
Мужчина подхватил:
— «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой...»
Так в два голоса и допели. Человек сразу как-то расслабился, начал спрашивать, с чего живу. Опять честно признался, что сплю тут же и пару дней уже ничего не ел. Он нахмурился и приказал помощникам слетать в магазин. До сих пор помню, что в целлофановом пакете, который мне вручили, были сигареты, батон белого хлеба, колбаса и молоко. А звали человека, распорядившегося меня накормить, Борис Николаевич Ельцин. Но это я узнал позже, когда увидел мужчину, с которым мы пели «Черного ворона», по телевизору на броневике.

Прошло много лет. Шла избирательная кампания «Голосуй или проиграешь!», к которой я имел, скажем так, техническое отношение. Стоял за кулисами, когда мимо шел Ельцин. Надо заметить, что за прошедшие годы с Борисом Николаевичем лично мы ни разу не сталкивались. В ту нашу первую встречу я был худеньким и лысым, а тут стоял уже поправившийся, с бородой-эспаньолкой... И тем не менее он меня узнал! Повернулся, легко ударил в живот ладонью и засмеялся:
— Ничего себе на моем батоне с колбасой тебя разнесло!
На самом деле он смешнее сказал, но выражения непечатные.
— Как же вы меня узнали? — искренне поражаюсь.
— Я все знаю, — ответил президент.

Эту историю раньше не рассказывал, чтобы не подумали, что примазываюсь как-то. Честно скажу, не знаю, была ли какая-то ельцинская поддержка в тот период или просто совпадение, но с той самой встречи в Свердловске у нас в музыкальном смысле как-то все складываться начало.

Бог свидетель, ни разу не обращался за помощью к сильным мира сего. Хотя, поверьте, у меня весьма обширные в этом смысле возможности. Но и тогда и теперь все проблемы решаю самостоятельно.

— Макс, и все-таки такие встречи сложно недооценить... Вас часто судьба подводила к нужному человеку?

— Можно по-разному к этому относиться, но думаю, кармические вещи в нашей жизни присутствуют чаще, чем мы обращаем на них внимание. Вот где бы пересечься маленькому мальчику Максимке Фадееву из зауральского Кургана с великим композитором Шостаковичем? А я в пятилетнем возрасте, между прочим, у него на коленках посидел! На самом деле всему виной был мой чрезвычайно непоседливый характер.
Шостакович бывал в наших краях, приезжал лечиться к знаменитому доктору Илизарову. На исполнении своей Седьмой симфонии Ленинградским симфоническим оркестром Дмитрий Дмитриевич присутствовал лично. Мой отец был композитором, заслуженным деятелем искусств, одним из создателей теоретического отделения курганского музыкального училища. Так вот, в силу моей крайней любознательности и невозможности оставить под чьим-то присмотром папа частенько брал меня с собой на работу. Все-таки музучилище или филармония относительно безопасные для ребенка объекты. Лучше лазанья по деревьям и стройкам уж точно! Плюс родился я с пороком сердца, и надо мной постоянно тряслись: в угол не ставили и выволочек не устраивали. Хотя ситуации частенько требовали именно такой родительской реакции — я был мальчиком невыносимо подвижным. В общем, в здании старой Курганской филармонии оркестр репетировал Седьмую симфонию Шостаковича, а я носился по кругу с криками: «А-а-а-а!..» Подпевал как умел. В конце концов при заходе на очередной круг оказался пойманным мужчиной, сидевшим в зале. Он спросил:
— Сладкого хочешь?
— Конечно, — ответил я.
Незнакомец посадил меня к себе на коленки, пообещав конфету, если спокойно дослушаю симфонию до конца. Шостакович не обманул — конфету выдал.
— Если интересно, можешь прийти и завтра, — сказал на прощание Дмитрий Дмитриевич.
На самом деле у великого композитора не оказалось выбора: на следующий день я все равно пришел бы — отцу опять совершенно некуда было меня девать. Шостакович запасся заранее конфетами, и после финального аккорда я, счастливый, быстренько набил карманы платой за спокойствие.
Счастье прикоснуться к большому творцу, конечно, я осознал только повзрослев. Вот такая история про встречи.

Во мне течет цыганская кровь — мама цыганочка. Характер любознательный, в связи с этим, конечно, возникали не только хорошие истории. Начиная с маминой шпильки, засунутой в розетку, и обесточивания всего подъезда, за что, безусловно, от нее прилетело. И заканчивая прыжком с пятого этажа с зонтиком после просмотра знаменитой картины с Чарли Чаплином и повторением аналогичного эпизода. Подробностей не помню, мне было лет пять тогда, но мама впоследствии рассказывала эту историю весьма ярко. Напротив нашего дома располагался детский садик, к забору которого то ли сгребали снег во время уборки с тротуаров, то ли ветром намело огромный сугроб. В общем, на своем зонтике я улетел прямо туда! Пока мама в ужасе бежала на улицу, успел выбраться, испугаться и убежать.

— А в чем еще кроме вашей детской непоседливости чувствовался цыганский колорит семейства?

— Помимо музыки, а народ действительно невероятно музыкален и творчески одарен, с цыганской культурой связана одна из самых тяжелых историй моего детства. Дедушка по маминой линии был цыганским баро — старейшиной, кем-то вроде старосты клана — и считал, что мужчина должен быть как кремень, расти человеком жестким, суровым.
А я, несмотря на повышенную активность, был очень добрым и мягким ребенком. Деду это не нравилось... История произошла, когда я был постарше, чем в эпизоде с зонтом, — лет восемь исполнилось, поэтому помню каждую ее деталь.
По сути, в детстве мне очень нравились два занятия — говорить с папой о музыке и играть с бабушкиным поросенком. Борька был моим другом. Очень любил чесать его своими маленькими игрушечными грабельками. Перевешивался через стенку загона в сарае и начесывал хрюшку, пока тот не падал от удовольствия на бок. Мы превесело проводили вместе время. Однажды, как обычно, приехал в деревню, и дедушка протягивает мне стакан томатного сока: «Пей». Пью, а сок страшно невкусный, но ослушаться сурового деда не мог. Когда стакан опустел, он сказал, что я выпил Борькину кровь...

Незнакомец посадил меня на коленки, пообещав конфету, если спокойно дослушаю симфонию до конца. Шостакович не обманул — конфету выдал

Даже не добежав до сарая, увидел, как поросенка разделывают на заднем дворе. Мой собственный крик до сих пор стоит в ушах. Я кинулся на деда с кулаками, лупил что было сил и ногами, и руками, цеплялся как клещ, кусался! Конечно, справиться с взрослым человеком не мог, он просто держал меня на вытянутой руке и спокойно и холодно смотрел мне прямо в глаза. До этого момента не был знаком с такими чувствами, как ярость, ненависть, агрессия. Когда выдохся, горько расплакался. Дед обнял меня и сказал: «Вот теперь увидел в тебе мужчину. В твоих глазах был гнев. Ты единственная моя надежда».
Но я пошел от противного, решив, что никогда не стану тем, кем он хотел меня видеть. Отношения с дедом потом были сложными. Конечно, с возрастом простил его, но не забыл.

— Грустная история. Папа воспитывал иначе?

— Папа — немецкий еврей, вырос в ярославском детдоме. Прошел через большое количество лишений, поэтому много мне привил правильного: уважать хлеб, ценить искреннее отношение, правду. А главное — научил любить музыку безусловно. Благодаря папе я ориентируюсь в классике даже не как рыба в воде. Рыба и та чувствует сопротивление, у меня таких ощущений нет. Будто музыка — это часть меня. В музыкальную школу отдали рано, но отец никогда не заставлял заниматься. Мама же в этом преуспела, и благодаря ей я научился импровизации. Когда спрашивали, занимался ли, отвечал всегда утвердительно. «А что ты сейчас играешь? — интересовалась мама. — Баха? Ну пойдем проверим!» И я импровизировал в стиле Баха. Или Моцарта, или Генделя. Весь мой сознательный возраст сопровождает музыка, она как сама жизнь, понимаете?..

— Как же все это сочеталось со спортом?

— Заниматься восточными единоборствами жизнь заставила. Человека ведь воспитывает среда. И то, что не удалось в свое время дедушке, прекрасно подкорректировалось улицей. Начинал учиться я в английской школе № 29, это в центре Кургана. А потом отца определили заведовать музучилищем, и мы переехали в поселок Энергетики. Школа там оказалась непростая, потомственно рабочая. Но мама сказала: «Ничего, другие же дети учатся, и наш пусть!» Поэтому до сих пор не знаю английского, зато прекрасно владею техникой ведения уличного боя. Не скажу, как сейчас, но тогда, если ты хотел ходить по Энергетикам спокойно, надо было обладать неким боевым минимумом, а лучше — максимумом.
Я занимался айкидо, джиу-джитсу, носил кличку Самурай и скрывал от ребят-друзей занятия музыкой — не поняли бы. Если идешь по улице и несешь в руках ноты — ты не мужик однозначно. Поэтому ноты всегда носил в спортивной сумке, и они были хронически мятыми.
Родители много работали, уходили — еще темно, приходили — уже темно. То есть не очень были в курсе глубин моего погружения в восточные единоборства и применения полученных на тренировках навыков в быту. У них своих проблем хватало. Жили мы достаточно бедно — отец заведовал музыкальным училищем, мама крутилась на пяти работах, где ей зачастую платили мясом, яйцами, молоком... Очень непросто было в зауральской провинции под закат СССР. Но сейчас бы многое отдал, материальное имею в виду, чтобы просто вернуть те годы. Я — советский человек по духу, и время то — доброе, простое. Скучаю по деревянному домику бабушки в поселке Восточном, по пыльным грунтовым дорогам, улыбчивым людям...