Караван историйСтиль жизни

Под небом чужим

Возродить в изгнании бизнес не удавалось почти никому, а у Смирнова получилось. Его водку жаловал и сбежавший в Париж батька Махно, и голубая кровь русской диаспоры князь Феликс Юсупов.

Наталия Клевалина

Поздним вечером двадцать четвертого февраля 1917 года с Варшавского вокзала на Васильевский остров пробирался, опасливо озираясь, высокий, хорошо одетый господин лет сорока. Петроград, бывший Санкт-Петербург, переименованный из-за войны с «неметчиной», охватила революционная лихорадка. Где-то грохотали выстрелы, из-за домов клубился черный дым и пахло гарью. «Долой царя! Бей казаков!» — неслось отовсюду. Добраться бы до дома, а там он что-нибудь придумает! Окна богатого особняка были темны, двери открыли не сразу — привратник поначалу испугался неожиданного стука.

В неверном свете керосиновой лампы Валентина Пионтковская, звезда русской оперетты, металась по спальне, заламывая пухлые руки подобно своим сценическим героиням. В открытых чемоданах громоздились вороха мехов и платьев, футляры с драгоценностями. Прислуга растерянно топталась рядом.

— Владимир, ты как хочешь, но я отсюда уезжаю! Надо бежать!.. Подумай, слышала, уже и убитые есть! Кругом полно сумасшедших с оружием. Это кошмар!
— Полно, Валентина, — он курил, глядя из-за занавески в окно. — Завезут в город хлеб, керосин, уголь, через несколько дней все и уляжется. Надо успокоиться, а пока — хочешь, поезжай в Вену или Берлин. Организую тебе антрепризу в любом европейском городе.
— Антрепризу?.. Шутишь ты, что ли? На какие же средства?! — Пионтковская в сердцах швырнула меховое манто горничной. — Да складывай же, Машка, вот наказание! Что стоишь как засватанная?! На какие же средства?! — повторила с вызовом. — Будто не знаю, что дело ваше больше не приносит дохода. Остается рассчитывать на себя! Боже, о чем только думала, решившись жить с вами?! Не желаю оставаться в этой стране! Где я буду играть — в оперетках для бедных, в этом, прости господи, «Красном знамени»?! У меня классическая школа, голос, не собираюсь приспосабливаться к отвратительному репертуару! Да и не могу я петь, когда в зале лузгают семечки! Театр — это храм!
— Маша, выйди, голубушка, на минуту... Ты ведешь себя как взбалмошная примадонна, Валентина! — вскипел Смирнов.
— Вот как заговорил! — полногрудая Пионтковская резко выпрямилась. — Вы предложили мне жить с вами, отлично зная, какая я! Машка, а ну назад!..
Не за эту ли страстность вкупе с цыганской красотой наследник водочного короля Петра Смирнова и полюбил ее? Не женщина, а настоящий вулкан! В жене Александре ничего подобного и близко не было — хотя тоже актриса...

С Пионтковской он, тридцатишестилетний меценат, хорошо известный в обеих столицах, познакомился в 1911 году. Валентина была двумя годами моложе и, что называется, женщиной с прошлым. Позади оставленный первый муж, фамилию которого носила, и неудачный второй брак с неким губернским секретарем. Сам Смирнов к этому времени был благополучно женат уже больше десяти лет, и любовь к Шурочке — так звали супругу домашние — стала уже привычкой. Ее серьезность, основательность, которые так восхищали раньше, стали скучны, он устал от тихого семейного уюта, хоть и обожал единственного сына Володю.
Пионтковскую Владимир видел на сцене и раньше, но когда их познакомили, решительно потерял голову. В Валентине и впрямь было что-то роковое — по слухам, в ней перемешалась польская и цыганская кровь.

Но был же он счастлив, когда на вокзале Николаевской железной дороги в Москве сделал Шурочке предложение и она шепнула на прощание: «Я стану вам хорошей женой!» Сашенька Никитина, молодая актриса «Александринки», оказалась не только красива, но и умна. После развода он и мечтал о такой супруге — больше ни за что на свете не связал бы судьбу с послушной глупенькой куколкой.

В двадцать два года батюшка Петр Арсеньевич женил Владимира, «чтоб ума набрался», на Марии Шушпановой, дочери богатого горнопромышленника. Однако образованному наследнику, обожавшему театры и искусство, было попросту не о чем говорить с недалекой девушкой. Они практически не жили вместе, оттого и детей, наверное, не завели: Владимир подолгу пропадал за границей и Машу с собой никогда не брал. Но о том, чтобы уйти от жены, и не помышлял — слово отца считалось законом. Однако как только тот умер, Владимир подал на развод.

Шурочка же Никитина была совершенно другой: умная, волевая. Родилась она в Петербурге, в семье бывшего крепостного. Отец служил музыкантом в одном из столичных театров. В 1884 году Никитины перебрались в Москву и поселились в Андроньевском проезде. Жили бедно и одежду четырем дочерям покупали на вырост. Одиннадцатилетняя Шурочка часто играла во дворе, обряженная в пальто с закатанными рукавами: иначе они доставали ей чуть не до колен.

В их подмосковной Шелковке жизнь била ключом. Среди развеселой компании актеров здесь частенько бывал и Антон Чехов, слегка влюбленный в хозяйку

Почти сразу же после знакомства — оно состоялось в гостях — Владимир, уже свободный к тому времени от брачных уз, объяснился в любви. Глядя вслед уносящемуся в Петербург поезду и вспоминая ее прощальные слова, он ощущал подлинное счастье. Обвенчались они в 1900 году, вскоре родился сын. После рождения Володи жена почти не выходила на сцену — лишь изредка появлялась в благотворительных спектаклях, полностью посвятив себя ребенку.

В их доме на Садовой-Самотечной и в подмосковном имении Шелковка жизнь била ключом. Среди развеселой компании актеров здесь частенько бывал и Антон Чехов, слегка влюбленный в хозяйку, которую звал «моя артисточка». В Шелковку часто выписывали оркестры из Москвы. Танцы устраивали в парке на специальной круглой площадке, обсаженной парами будто вальсирующих деревьев. Владимир любил удивить гостей какой-нибудь необычной забавой, например устроил однажды состязания упряжки рысаков с автомобилем «Мерседес-Бенц», за рулем сидел сам.

Володя-младший рос не по годам разумным, в пять лет уже бегло читал, считал и говорил по-французски. По парку Шелковки разъезжал на ослике или пони, гонял на велосипеде в компании любимых фокстерьеров. Уезжая по делам за границу, Владимир Петрович часто брал с собой жену и сына, а если те поехать не могли, регулярно слал письма и открытки с видами городов, где довелось побывать.

...Но не зря же говорят: от добра добра не ищут! Сейчас, глядя на мечущуюся по комнате Валентину, он не узнавал ее. Точнее — не мог узнать себя, своих к ней чувств. А ведь когда-то ему нравились и эгоистичность этой женщины, и ее капризы. Тогда у него еще были деньги. После смерти батюшки, а следом и матушки наследники в октябре 1901 года провели раздел недвижимого имущества и реорганизовали отцовскую фирму, выделив капитал малолетним братьям Сергею и Алексею. Собственниками вновь учрежденного предприятия стали трое старших — Петр с Николаем (сыновья Смирнова от первого брака) и Владимир.

Но с начала века государственная монополия на спиртное планомерно душила частных производителей, и фирма Смирновых ежегодно несла огромные убытки... Владимиру меньше всего хотелось убивать дни на то, чтобы держать на плаву погибающий бизнес. К тому же со старшим братом Петром, ставшим главой фирмы, деловые отношения ни у него, ни у Николая не складывались: тот хотел единоличной власти. В конце 1904 года оба вышли из семейного дела. Фирма выплатила Владимиру сто тысяч рублей, оставшиеся четыреста тысяч с начислением процентов обязалась выплачивать частями в течение восьми лет.

Что ж, пускай Петр всем теперь и занимается. А он будет, черт возьми, развлекаться!.. Благо деньги он получил хорошие. И все же выход из родового дела — дела, которое отец создал своими потом и кровью, дела, в которое когда-то взял двадцатиоднолетнего Владимира одним из директоров, — лег на его совесть тяжким грузом.

Шурочка, видя переживания мужа, поддерживала его как могла. Но ее участие еще больше усугубляло вину: жена не знала пока того, что было очевидным для всех вокруг, — о его связи с Пионтковской. Именно Шурочка подала идею заняться разведением лошадей — их в семье Смирновых всегда любили. На деньги, полученные за выход из фирмы, Владимир построил два конезавода и призовые конюшни в Москве близ ипподрома на Скаковой улице. Здесь стоял его знаменитый серый рысак Пылюга — предмет зависти российских конезаводчиков.

Эх, Шурочка, Шурочка... Семейное это у них, что ли, — разрушать свою жизнь? Сестра Александра попортила немало крови отцу с матерью, в семнадцать влюбившись в купеческого сына Мартемьяна Борисовского, на тридцать лет старше ее, женатого и разорившегося. Собралась было бежать с ним, но родители посадили дочь под замок. Петр Арсеньевич запретил Мотре, так он звал Борисовского, даже появляться на Пятницкой улице, однако влюбленный банкрот часами шатался возле особняка в фиолетовых очках и накладной бороде, надеясь выкрасть Александру. Поостыв, непутевая дочь воспылала страстью к табачному фабриканту Бостанджогло, у которого разорившийся Мотря служил управляющим, — опять женатому, и родила от него сына.

А после смерти родителей дети Петра Смирнова будто с цепи сорвались.Над братом Николаем вообще установили опекунство. При разводе он отдал жене отцовского имущества, полученного при разделе, почти на полмиллиона рублей. И ладно бы хоть дети были, так ведь не наградила его супруга наследниками! На свою любовницу актрису Николай потратил еще тысяч двести. Любого мота и кутилу мог заткнуть за пояс!

А он сам намного ли лучше брата? Когда Пионтковской захотелось исполнить главную роль в оперетте Франца Легара «Ева», разве не он устроил ей блестящий бенефис, выписав из-за границы самого композитора? Пионтковская пожелала сделать мэтру подарок — золотую лиру, и ее немедленно доставили в театр. Прима тоже не осталась без подарка: прямо на сцене после спектакля к ней подвели белоснежную, украшенную цветами породистую кобылу из смирновской конюшни.