Сергей Никоненко: "Хочется, чтобы за мной не успевали"
Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура - и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры - зеленая улица. И вот те на...
В картину «Трын-трава» я уже нашел исполнительницу главной роли «деревенской мадонны» — Светлану Крючкову. Но незадолго до того побывал у однокурсницы Лидии Федосеевой-Шукшиной, только что оставшейся вдовой с двумя маленькими дочками... Она была в отчаянном положении, в тяжелом состоянии. И я не раздумывая сказал ей: «Лида, у меня есть для тебя роль».
Отправился к директору «Мосфильма» Сизову:
— Николай Трофимович, Федосееву-Шукшину надо спасать. Хочу отдать роль в картине ей.
— Привози ее на студию, — ответил Сизов. — Утвердим, какая бы проба ни получилась.
Да, сниматься должна была Крючкова, но не выручить Лиду я не мог. Выходит, как режиссер дал слабину? А по-человечески?.. Позвонил Свете и все объяснил. Она ответила: «Правильно сделал, Сережа».
Мама всегда говорила: «Чувствуешь, что можешь помочь человеку, — обязательно помоги. Если бы мне в войну не помогали, мы бы с тобой до Москвы не дошли».
...Историю первых, военных лет своей жизни я не раз слышал от мамы. Двадцать первого июня 1941 года она приехала со мной, двухмесячным, погостить на родину — в деревню на Смоленщине. А на следующий день мирная жизнь закончилась. В Москву вернуться не успели: сначала все вокруг убеждали, что война, как учили советских людей, скоро завершится, а потом началась оккупация. Отец — на фронте. Мама со мной, грудным, решила выбираться. Помогли свои: привезли, уже зимой, к партизанам. Там мама и готовила, и стирала, и за ранеными ухаживала. Потом нас и еще нескольких женщин с детьми перевезли в другой отряд, затем в третий. Кочевали, пока партизаны не решили переправить нас через линию фронта. Бросили на землю плащ-палатку, на нее мама положила меня, взялись с провожатым за углы, легли на землю — и поползли. Неподалеку снаряды рвались, земля гудела, сигнальная ракета в небо взлетела и зависла над нами. Мама меня собой закрыла, крестилась и читала молитву. Несколько раз останавливались, в канавы скатывались, чтобы не заметили. Все вокруг дрожало, выло и вспыхивало, а я смеялся. «Бедовый у тебя парень, — улыбнулся провожатый. — Принял боевое крещение, теперь ему все нипочем будет».
Дошли до «большой земли», ночевали в деревнях: женщин с детьми везде пускали. Как-то у меня начался жар, вылечили — помог хозяин избы, в которой мы жили. В другой раз мама несла меня на руках, а я кричал-надрывался. Прибежала к доктору, оказалось — грыжа, помчалась в страхе, прижимая меня к себе, в больницу. Сделали операцию, ничего, пошел на поправку. Одну зиму мама работала в Вышнем Волочке на фабрике — валяла валенки. Дали нам и другой женщине с двумя детьми угол в бараке, нары двухэтажные соорудили — живите. Мама умела гадать, об этом быстро узнавали и просили ее раскинуть карты — всех одолевали тревожные мысли. Гадала и себе, в первую очередь на то, как там ее любимый Петечка на фронте. Карты говорили, что жив. Вечером после работы забегала в милицию — нет ли весточки? Наконец получила: отец писал, что хотел бы живым с войны вернуться, обнять маму и меня и целый год спать. Потом еще написал — о том, что без его вызова мы в Москву не попадем. Он демобилизовался по ранению, работал в столице в пожарной команде и смог прислать нам вызов. Вернулись мы домой только в 1944-м.
Рос я возле Арбата, в переулке Сивцев Вражек. Дворы, мощенные булыжником, переулки с редко проезжавшими по ним машинами принадлежали нам, местной ребятне. Зимой колеса укатывали снег на мостовой, и мы легко скользили по нему на тупых — непременно тупых! — снегурках, которые с помощью веревочек и палочек приматывали к валенкам. В окрестностях было аж пять кинотеатров, я бегал смотреть все выходившие детские фильмы. А рядом, на Смоленской площади, строили высотное здание Министерства иностранных дел, и кто-то из моих приятелей, помню, боялся, не обрушится ли оно на наши невеликие по сравнению с новой высоткой дома.
Жили в коммунальных квартирах, где с кухни пахло чьим-то борщом вперемешку с подгоревшей рыбой, где ходили друг к другу в гости без предупреждения, где мой высокий и сильный отец, боясь шлепнуть меня по заднице крепкой рукой, просил соседку: «Теть Насть, всыпь ты Сережке — совсем не слушается». Мама потом про нашего инженера-конструктора бронетанковой техники, то есть моего младшего брата, говорила: «Десять таких, как Саша, легче было вырастить, чем тебя одного». Помню, на стене висела плетенная из тонкой проволоки авоська, которой никто по прямому назначению не пользовался: ею меня мама шлепала за провинности. Моя задница хорошо эту авоську запомнила, но и в голову не приходило выкинуть предмет экзекуции на помойку: подумаешь, ерунда. И я продолжал выделывать такое... Чего только не вытворял!
По крышам бегал, однажды из окна нашей комнаты на третьем этаже сиганул с «парашютом». Внизу высилась гора снега, на нее и решил приземлиться. Подсмотрел, как мама шьет, стащил у нее две простыни, сострочил их вместе, к углам приделал веревки, еще одну — к центру, обмотал ею картофелину. Приятель из окна своего четвертого этажа держал «парашют» за эту картофелину и натягивал «купол», чтобы как следует раскрылся. Я прыгнул. Вроде бы третий этаж, но дом старинный, потолки повыше, чем сейчас, так что ударился я ощутимо, хорошо, ничего не сломал. Соседские бабки, видевшие мой полет, маме потом донесли, хотя я, пока она не вернулась, сшитые простыни аккуратно распорол, застирал, прогладил и положил в шкаф.
Лет с двенадцати стал потихоньку отходить от своих выкрутасов. Взрослел и вообще переключился на другое. Понял, что хочу быть актером. Занимался в студии художественного слова в Доме пионеров на Стопани у знаменитого педагога Анны Бовшек. Выступал, в конкурсах участвовал: у меня в репертуаре было семьдесят стихотворений. Ходил в театры, стараясь проникнуть туда без билета. В Вахтанговский, который недалеко от дома, бегал в одном пиджаке, накинутом поверх рубашки и тонкого свитерка. Главное было — отогреться у батареи возле входа, чтобы контролерша не поняла, что прибежал с улицы, затем я подходил к ней:
— Извините, билет у мамы, не вижу, где она. Не пропустите?
— Проходи-проходи.
И в Большой театр так ходил, в одном пиджаке, то есть бесплатно, правда добирался туда уже на метро.
Так рвался к актерской профессии!.. Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура — и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры — зеленая улица. И вот те на... Провалившись в Щепкинском, подошел к набиравшему курс Николаю Анненкову и спросил, почему остался за бортом. «Знаете, — услышал в ответ, — мы уже взяли студента вашего плана». Счастливчиком оказался Михаил Кононов. В тот год в «Щепке» был сильный набор: кроме Кононова поступили Олег Даль, Виталий Соломин, Виктор Павлов.
Мне же оставался только ВГИК. Актерско-режиссерский курс набирал Сергей Герасимов, и наконец я оказался в числе принятых. Будущих актеров взяли всего восемнадцать человек: десять мальчишек и восемь девчонок. Но вручая мне студенческий билет, Сергей Аполлинариевич предупредил: «Молодой человек, имейте в виду, взяли вас условно. Или расстанетесь со штампами, или мы расстанемся с вами». Я вышел из кабинета ошарашенным, спросил одного из новоиспеченных студентов:
— Тебе Герасимов что сказал?
— Ничего, поздравил, и все.
— А мне — такое...
Ну, думаю, куда тягаться с ними, такими талантливыми! И правда, однокурсниками стали, к примеру, Николай Губенко, Евгений Жариков, а из девочек — уже снимавшиеся в кино Жанна Болотова, Жанна Прохоренко, Галина Польских, Лариса Лужина. И что за штампы имел в виду режиссер и педагог? С чем в своей актерской манере я должен был расстаться?.. Когда пошли этюды, решил присмотреться, что покажут ребята и девчонки. В тот раз Сергей Аполлинариевич попросил нас представить, будто ловим мух или комаров. Один студент вышел, другой, третий... Неужели я так не сумею? Но смекнул: надо что-то другое показать. Буду ловить голубей!
Голубятни в моем послевоенном детстве были в каждом московском дворе. Наверное, какая-то жажда свободы, воли находила свой выплеск в том, чтобы смотреть, как летают эти птицы на головокружительной высоте между крышами... Соседи, друзья, тенистые от зелени летом и белые зимой, звенящие детскими голосами дворы — и парящие в квадратах неба голуби...
Показал Герасимову и однокурсникам, как мы ловили голубей, как гладили их перья и опять выпускали в небо. Наверное, в те минуты с меня и начали слетать штампы, которые имел в виду учитель. Прежде выступал такой немножко уже «актер актерыч» с отработанными и чужими движениями, жестами, интонациями, живого почти не проскальзывало. А тут проявилось свое, ни на чье не похожее, жизненное.
Вскоре однокурсник-режиссер, студент из ГДР Зигфрид Кюн, сделал со мной этюд «Заксенхаузен», так назывался немецкий концлагерь времен Второй мировой войны. Я играл узника, Зигфрид — фашиста. Когда мы закончили показ, Герасимов сказал: «Курс, равнение на Кюна и Никоненко!» Я понял, что после таких слов не расстаются. Но не расслабился, недаром много лет спустя Коля Губенко в интервью говорил: «Во ВГИКе я много работал, но Сережа Никоненко работал больше». На втором курсе из двадцати отрывков, которые ставили будущие режиссеры, я был занят в тринадцати. Меня даже освободили от обязанности всех студентов делать перестановку антуража между этюдами.
Курс был дружным, но девчонкам нравились студенты постарше или уже состоявшиеся актеры, режиссеры, поэты. Кто приходил на день рождения к Ларисе Лужиной? Станислав Ростоцкий, Булат Окуджава... И некоторые девочки уже снискали славу как актрисы. Так что романов мы не заводили, но дружили взахлеб. Да и вся кинотеатральная среда представляла собой что-то вроде нашей арбатской коммуналки.
У меня была раскладушка, достойная музея, — столько известных уже тогда людей на ней переночевало: Губенко, Шукшин, Гена Шпаликов, футболист Эдуард Стрельцов... Никита Михалков попросился на пару дней, а остался на восемь месяцев. «Можно, — спросил, — у тебя поживу?» Ну а что, живи. Он тогда расставался с женой, Анастасией Вертинской. Мне нравилась Настя — красивая, одаренная, домашняя: горячее у нее всегда было готово, и Никиту покормит, и меня, когда приходил, ребенком много занималась. Нравилась их с Никитой семья. И вдруг... Я не понимал, почему они разводятся, но вопросов не задавал.
В общем, Настя с сыном остались в доме Никитиных родителей, а Никита ушел. И прекрасно спал у меня на раскладушке. Привез потом из дома матрас, простыни льняные, верблюжье одеяло. Мы вместе ездили к ним на дачу, я познакомился с мамой Никиты Натальей Кончаловской. Она приглашала меня на прогулки по окрестностям: «Сережа, не составите компанию?» Когда я сказал, что отлично помню ее книгу «Наша древняя столица», и даже прочитал наизусть отрывки, получил в подарок новый экземпляр с надписью: «Моему давнему читателю, недавнему приятелю. Кончаловская».
Труженицей была великой, не могла сидеть без дела, сыновья в нее пошли. Сколько бы мы с Никитой и Андроном ни выпили, утром они вставали, делали зарядку, принимали водные процедуры — и работать. Андрона я в ту пору вспоминаю прежде всего с книжкой: он много читал. Серьезным был, немного отдельный человек. Никита — поживее характером, подраться мог. Но оба уже тогда блистали талантами.
Сергея Владимировича я редко видел: он предпочитал жить в Москве. Хотя помню один Новый год, который отмечал у Михалковых на Николиной Горе: мы катались на санках по дороге, проходящей рядом с их домом, — она как горка шла под уклон. Я повез Сергея Владимировича и опрокинул. Он веселился наравне с нами, молодежью. «Сереже всегда двенадцать лет, и больше не будет», — говорила Наталья Петровна о муже. Оба были простыми, приветливыми, искренними людьми.