Владимир Витковский. Человек без поводка
Художник живет в Сан-Франциско, совсем рядом с тем самым местом, "где бушует Тихий океан". Каждый день в любую погоду он ходит туда на прогулки с Мастером - желтым лабрадором, ближайшим другом и поверенным всех тайн и мыслей.
Бывший петербуржец, он неизменно поправляет: «Ленинградец!» Бывший моряк-подводник, он учился в трех разных художественных заведениях. Выставлялся в США, Канаде, многих странах Европы... Одна из его работ — портрет Иосифа Бродского — из США скоро переедет в музей поэта «Полторы комнаты» в Петербурге.
— Знаешь, я очень люблю Вячеслава Полунина с его «Академией Дураков»: «Когда творишь — ты счастлив. Ты приближаешься к самому себе». Творчество от всех глупых болезней лечит. Я — Дурак. И я счастлив. Утром открываю глаза — и что вижу? Глаза. Которые смотрят на меня...
— Ты Мастера имеешь в виду, свою собаку?
— Мастера. Стоит только открыть глаз, он лижет мой нос, начинает рычать от радости и прыгать. Как тут не засмеяться?! Представляешь, каждое утро просыпаюсь со смехом!
— А потом вы идете гулять вдоль Тихого океана?
— Да, пьем кофе и идем на берег океана.
— Мастер надевает свой щегольский ошейник в форме вечерней бабочки, закидывает лапу на лапу, выпивает чашечку кофе...
— Не-е-ет-с, пардон, предпочитает косточку хорошую...
— У тебя, видно, детство радостным было...
— Я помню себя с четырех лет. Детство было, конечно, веселое, но тяжелое. Отец, Борис Витковский, попал на фронт семнадцатилетним мальчишкой — и сразу в штрафной батальон...
— Почему сразу?
— Как потом понял, происхождение было неподходящим... Дед у меня дворянин, это и стало «закавыкой» в случае с отцом, а потом и со мной. После войны отец встретил маму. Женился. Родился я. А он от ран, полученных на войне, вскоре умер. Мне было два года, и я его совсем не помню. Вот такая краткосрочная любовная история. Кто он был, из какой семьи, кто мои предки, мама никогда не говорила — боялась, а может, и сама толком не знала. Никогда и ничего не объясняла, не терпела разговоров со мной на эту тему. Всю информацию я получал «из-под стола»: в детстве мы обычно играли там с ребятишками и все услышанные разговоры, не для нас предназначавшиеся сведения, — оттуда. В том числе скудные факты про деда-дворянина. Многое зацепилось, когда мама беседовала с братом, не зная, что я под столом затаился: «Олег? Слушай, а что Олег? Олег вышел в пятьдесят четвертом... Петр Иванович? Его в сорок втором посадили...»
В пять лет у меня появился отчим — военный летчик, инвалид войны, очень жесткий, очень трезвый (в смысле трезво смотрел на жизнь) и очень хороший человек. Воспитательные методы у него были спартанскими. Врачи обнаружили у меня в раннем возрасте порок сердца, дали соответствующие предписания со множеством «не». У отчима предписания были прямо противоположными: суровое закаливание зимой и летом, физические нагрузки... Не ныть, не жаловаться... Я был невысокого роста, и во дворе меня часто обижали. Отчим говорил: «Бей в нос...» И я научился: чуть что — большой или маленький противник — сразу давал в нос. Если враг оказывался слишком для меня велик, вежливо просил нагнуться...
Друзья отца — фронтовики — навещали маму, подружились они и с отчимом. Конечно пили. По праздникам. Молча. На столе обязательно стоял дополнительный полный стакан, прикрытый кусочком хлеба. Поминали погибших. Однажды в какой-то праздник, может Девятого мая, не помню, мы с мальчишками увлеченно играли во дворе. Вдруг все ребята как один напряглись и замерли: по двору шли молодые парни — друзья моих родителей — шли к нам в гости... Вместе, в ряд. У меня был потом такой рисунок, но я его выбросил, не захотел хранить. Представь: идет человек, а руки у него нет. Оставшейся поддерживает товарища — у того нет ноги... Третьего, совсем безногого, кто-то везет на тележке...
— Ты в школе начал рисовать?
— Я терпеть не мог школу! Приходил домой, садился решать задачи: из трубы А в трубу Б... Сразу перед глазами трубы — трубы тянутся, извиваются, текут как реки... Сижу и рисую реки. Или яблоки: плюс, минус, результат — а я про яблоки истории разные сочиняю в картинках. Первые карандаши мне купил отчим. Он же нарисовал рыжую лисицу. Мне, помню, так она понравилась, что сам начал лису рисовать. И сколько себя помню, рисовал всегда и везде чем попало. А после девятого класса пошел в мореходку.
— Неожиданное решение. И окончил ее?
— Нет, я никогда ничего кроме художественного училища не оканчивал. Отчим мечтал, чтобы я стал военным, как он. А я хотел увидеть мир, любимым героем был Робинзон Крузо. Стал матросом, простым матросом, мне тогда уже семнадцать исполнилось. Нас было пять парней, все мечтали о путешествиях, все сорвались через два года из мореходки, прошли какие-то срочные двухмесячные курсы и устроились в Балтийское пароходство матросами. Один приятель получил визу и в Южную Америку ушел, другой получил, третий... Мне же доверили работать только на буксире в порту. А визу — ни-ни. А я так хотел увидеть ТОТ мир.
— Тебя проверяли так долго?
— Ну да. И все время задавали одни и те же вопросы: «Где служил отец, Борис Викторович Витковский?», «Какого он года рождения?», «Какой номер части?» Я — в несознанку (вот когда молчание мамы оказалось оправданным): мол, ничего не знаю, 1924 года, не слышал, не видел, не участвовал... И к каждому ответу добавлял: «Со слов матери...» Мама, которая предусмотрительно держала меня в неведении, уговаривала: «Брось, сынок, ничего не выйдет! Это же была армия Рокоссовского! Штрафбат!» Но наверху, видимо, решили: ничего не знает! И я все-таки ушел в свой первый рейс.
Самый-самый длинный и самый прекрасный: Европа, Куба, Канада, Япония, Австралия и Новая Зеландия...
— Ну и как, не соврал твой любимый Робинзон Крузо?
— Когда я все это увидел, пришел в восторг: нет, Робинзон не врал. Меня поразило все. А вернулся — и будто в черно-белый журнал попал.
В первом же рейсе познакомился с Моррисом — австралийским грузчиком, который просто купился на советского семнадцатилетнего мальчишку с широко распахнутыми глазами и открытым ртом. Забрал он меня с корабля на три дня и повозил по стране. Познакомил с клубом русско-австралийской дружбы... Для клуба это было настоящей сенсацией! Год-то был 1969-й! Моррис показал мои рисунки, их купили, деньги стали давать, а я испугался валюты. Тогда ребята из клуба на корабль завезли несколько ящиков пива. Три дня отсутствия на корабле да несколько ящиков австралийского пива — кто знает, сколько бы мне намотали. Но первый помощник капитана за себя испугался. Такой случай, наверное, за всю историю пароходства был единственным, чтобы кто-то вернулся после трех дней отсутствия, да еще пивом весь пароход поил иностранным... Короче, визу мне закрыли только после второго рейса. Бюрократы... Пока то да се, вот тут-то дверь и захлопнулась.
Меня тут же подхватил военкомат — ведь я, опять-таки по дури, профессионально занимался подводным плаванием с аквалангом. Казалось бы, из-за шумов в сердце вообще не должны были призывать, но взяли — в ВМФ, на подводную лодку. Сначала на шесть месяцев в школу дизелистов определили — изучать двигатели и отрабатывать выход из затонувшей лодки. А на деле поручили оформлять ленинский уголок. Когда я прибыл в Полярный — на место дальнейшего прохождения службы, боевая подлодка, признаюсь сразу, знакомой не показалась, дизельная ее часть тоже особых ассоциаций не вызвала, хотя диплом дизелиста мне выдали с круглыми пятерками. А ленинского уголка на лодке и вовсе не было. Так вот, привели меня в нужный отсек и приказали «занять место по боевому расписанию». Я кричу «Есть!», а сам думаю: «Черт, где же у них тут дизель?» Не испугался, спросил. Они, видно, уже тогда неладное заподозрили.
Но чтобы от других не отличаться, я день начинал с того, что вымазывался соляркой по самые уши. Грязнее меня там никого не было. Таких придурков тоже вроде не попадалось. Я еще имидж себе затвердил: широко открытый от удивления рот, немигающий взгляд, старательно-суетливые движения. Выжил в Красной армии только благодаря тому, что мастерски прикидывался идиотом. Постепенно научился пачкаться так быст-ро, что образовывалась уйма свободного времени, а из-за славы придурка меня никто особенно не трогал. Так что в свободное время чеканку делал и сбывал ее какой-то тетке. Тетка оказалась женой адмирала. Мы с ним однажды встретились... Это как бога увидеть. Адмирал! Хороший он был мужик. «Так вот, — говорит, — куда мои денежки уходят, живу как в почтовом ящике из-за тебя. Всюду — железо».
Все это происходило до того как нашу подводную лодку отправили на войну, в которой СССР, упаси бог, не участвовал. Мы — да, а он, СССР, — нет!
— Службу твою скучной не назовешь!
— Естественно. Возвращаемся мы как-то с приятелем из самоволки в часть, а у нас на территории фашистов видимо-невидимо, и все на мотоциклах. Представляешь, 1973 год на дворе, а в городе — немцы... Оказалось, кино снимают, «Командира счастливой «Щуки». Из ГДР плавказармы пригнали длиной до горизонта, а в них туалетов — тоже до горизонта. Вот нас с дружком и отправили драить «очки». Картина в этих казармах, надо сказать, была та еще. Сама понимаешь, аж из ГДР шли. Одними зубными щетками красоту не наведешь. Смотрим — в углу баллоны со сжатым воздухом стоят. И я смекнул, как можно к работе творчески подойти, а заодно получить быстрый результат. Отвинтили мы краник у баллона и в очко шланг засунули... Воображением обладаешь? Все, что из дружественной ГДР привезли, с нечеловеческой силой наружу полезло. Сама понимаешь, не «Шанель № 5». По стенам, по потолку стекает, шипит, пенится и — наружу... На дворе полярная ночь, кругом лучи прожекторов мечутся, матросы в противогазах, сирены воют, газовая атака!