«Лесков проповедовал одно, делал другое и в итоге остался один»
Серия «Жизнь замечательных людей» наконец закрывает давнюю лакуну: выходит биография Николая Лескова, написанная Майей Кучерской. Варвара Бабицкая поговорила с Кучерской о том, почему Лескову не досталось венца классика, равновеликого Достоевскому и Тургеневу, как прижизненная репутация писателя окрасила его посмертное восприятие и почему в его жизни и текстах столько противоречий — которыми он и интересен.
Писательская карьера Лескова началась со скандалов: его, как сказали бы мы теперь, «закэнселили» задолго до появления cancel culture. После несчастной статьи 1862 года «О пожарах в Петербурге», а затем романа «Некуда» он оказался отменён до такой степени, что и сегодня его жизнеописание выходит под заглавием «Прозёванный гений». Вокруг него незаслуженно отсутствует тот культ, который есть вокруг Толстого и Достоевского. Есть ли этому иные объяснения, помимо старой истории общественной травли, которая, казалось бы, не должна была повлиять на наше восприятие?
Совершенно справедливо. Его все дружно стали «банить», не простив ему сначала «пожарной» статьи, а затем романа «Некуда», где он изобразил и обидел людей, с которыми вместе чай пил: например, Елизавету Салиас-де-Турнемир, она же Евгения Тур1, создательница газеты «Русская речь», которая ему помогала. А заодно весь её ближний круг. Это, конечно, очень напоминает нынешнюю жизнь в соцсетях: надо крайне осторожно подбирать слова, помня, что ты в публичном пространстве и твои фейсбучные друзья в Сети уже не совсем конкретные живые люди, а сообщество, которое объединено общими представлениями о самых разных вещах, обычно совершенно уверено в своей правоте и может быть очень жёстким и агрессивным, несмотря на то что вслух провозглашает толерантность. В этом смысле история травли Лескова невероятно современна.
1. Евгения Тур (настоящее имя Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир; 1815–1892) — писательница, сестра Александра Сухово-Кобылина. Устраивала литературные салоны, где бывали Тургенев, Лесков и другие. С конца 1840-х начала печататься в «Современнике». Дебютная повесть «Ошибка» и роман «Племянница» были высоко оценены Тургеневым и Островским. Публиковала критические и публицистические статьи в «Русском вестнике», а в 1861 году создала литературный журнал «Русская речь».
Но у этой истории есть и другой аспект, уже вневременной, вечный: это замечательная иллюстрация к тому, как в искусстве в принципе куются репутации. Лесков обладал огромным, необыкновенно оригинальным талантом — вполне достаточным, чтобы стать автором, которого многие любят и почитают. Но таким автором он не стал. Потому что репутации в искусстве формируются под влиянием множества дополнительных обстоятельств, с талантом часто никак не связанных: политическая конъюнктура, социальные катаклизмы, общественные настроения и просто направление ветра. А Лесков вечно был против этого ветра, против течения, как верно заметил его первый биограф Анатолий Фаресов2.
2. Анатолий Иванович Фаресов (1852–1928) — революционер-народник, писатель, публицист. Участвовал в «хождении в народ», был привлечён по «Делу о пропаганде в Империи», после суда скрывался. Написал серию очерков об одиночном заключении в Петропавловской крепости. Публиковал свои работы в «Живописном обозрении», «Молве», «Новом времени». Автор первых биографических очерков о Чернышевском и Лескове.
Наверное, я не вспомню ни одного примера, когда прижизненная репутация писателя не оказала бы решающего влияния на его посмертную канонизацию. Обычно то, что думают о человеке современники, становится ядром того, что о нём думают потомки. Ну разве что Чернышевский в эту схему не слишком вписывается: при жизни он был модным, любимым, потом наследники тогдашних социал-демократов — коммунисты XX века — поддержали эту традицию, но как только идеологические причины этой поддержки исчезли, всё кончилось. Сегодня «Что делать?» исключено из школьной программы, и никто больше Чернышевского не читает. Мои студенты не знают, что такое четвёртый сон Веры Павловны, и «хрустальный дворец» в «Записках из подполья» для них непонятный иероглиф. Словом, что-то, конечно, меняется и в посмертной репутации по отношению к прижизненной, но «медленно и неправильно», как сказал Веничка Ерофеев.
То есть причиной литературного скандала стали даже не столько политические расхождения, сколько личные отношения? Лесков решил отомстить группе людей, которые перед тем предали его остракизму, как сказали бы мы сегодня, за семейный абьюз: за то, что он оставил и бил свою жену и представлялся им человеком неприятным?
Для меня это до сих пор загадка. Ну да, это очень понятное по-человечески объяснение, что роман «Некуда» стал местью всем этим людям, которые посмели залезть в его семейную жизнь и давать ему советы. Щипать свою жену до чёрных синяков, именно в этом обвиняли Лескова, совершать насилие над кем бы то ни было, но особенно тем, кто не может тебе ответить, — отвратительно. Но думаю, в его случае это было жестом не столько распущенности, сколько абсолютного бессилия. Как мы сегодня уже знаем, его жена была психически больна, и, возможно, её поведение было началом будущей болезни. И тогда, в молодые свои годы, она действительно была довольно странной особой, взбалмошной, капризной, мы знаем об этом и от посторонних свидетелей. Со стороны это трудно было оценить и увидеть, и все дружно сочувствовали Ольге Васильевне, но Лесков знал её и с невидимой большинству стороны.
Думаю, если это и была месть, то не сознательная. Ему просто хотелось рассказать о том, что он понял и увидел к тридцати двум годам, в московском кружке Евгении Тур в том числе, — и он поступил как любой нормальный писатель, который пишет роман. И списывает портреты персонажей с живых людей. Не уверена, что он таким образом мстил. Хотя многих гостей и приживалок Салиас он и правда терпеть не мог. Однако если что-то и вменять ему в вину, так это неблагодарность. Быть благодарным он вообще никогда не умел, в том числе Евгении Тур. Хотя однажды, уже в зрелые годы, написал Суворину, что был к ней несправедлив.
Да, за персонажами «Некуда» стоят реальные люди, но тут можно вспомнить Лидию Гинзбург, которую тоже упрекали в чрезмерном документализме. И она ответила, что через десять лет никто не опознает ни одного из прототипов её записок, человеческие счёты уйдут, а то, что она хотела сказать, универсальный смысл останется. В этом смысле любой художник работает на вечность, и Лесков тоже.
К слову, о неблагодарности — вы показываете в книге, как Лесков раз за разом задним числом корректирует свою литературную генеалогию. Например, в автобиографической заметке рассказывает о некоем Селиванове, который благословил Лескова на литературную деятельность, оценив стиль и живость его писем. Речь идёт о соседском помещике Фёдоре Селиванове, но Лесков, не указывая его имени, позволяет читателю решить, что речь идёт об известном писателе Илье Селиванове, авторе криминальных очерков, который таким образом как бы «передаёт ему лиру». Там же он пишет, что его первые литературные опыты заметил и поощрил Аполлон Григорьев, хотя никаких свидетельств этому нет. А какова была его литературная генеалогия в реальности?
Я много думала о его литературной и человеческой, идеологической генеалогии, хотя однозначного ответа на этот вопрос в книжке не даю. Очень важно, как мне кажется, что у Лескова была совершенно особая связь с духовенством. Лесков описал его как никто другой в русской литературе, не со стороны, а изнутри — в «Соборянах» дневники Савелия Туберозова словно бы и в самом деле написаны священником, там поразительное по проницательности понимание «поповского мышления». Из-за этого, кстати, появились слухи, что Лесков опирался на записки реального священника, но это осталось недоказанным и мне кажется неосновательным. То, как Лесков обычно работал с документальными источниками, скорее убеждает в обратном — опирался он, как показала это Ольга Майорова