Мужчина и женщина: 200 лет вместе
Часто приходится слышать, что в русской литературе нет языка для описания секса — но секс в литературе определённо есть. Максим Семеляк исследовал двухвековую традицию русской литературной эротики — от Баркова до Лимонова — и обнаружил в ней, помимо многочисленных недомолвок и неловкостей, женщин, за которыми всегда остаётся последнее (а чаще и первое) слово, охваченных тревогой мужчин, неразрывную связь похоти и тления, а также вечный ужас сладострастья, сопровождающий слияние двух тел.
Пару лет назад великий филолог Александр Константинович Жолковский оказал мне великую же честь, пригласив меня на свою лекцию-обсуждение, посвящённую бунинскому рассказу «Визитные карточки». Своеобразной кульминацией доклада стало обсуждение того, в какой именно позиции героиню склонили к сексу в каюте.
В ту минуту мне вдруг отчётливо почудилось, что все мы, большие, малые и никакие (как в моём случае) филологи, буквально нависаем над этим текстом в приступе недвусмысленного вожделения, подобно тому, как году в 1990-м у станции метро «Арбатская» мужчины обступали лоток с эротической прессой и кто-нибудь, самый распалённый, листал, а остальные жадно впивались взором в приторно-сладкие поблёскивающие тела, ещё без эпиляции, глаза у всех разбегались, атмосфера накалялась и наступал момент удивительной тишины внутри городского шума, тишины, нарушаемой только робким дыханием и шелестом страниц. Тоже, в общем, достаточно бунинский эпизод сам по себе.
Я это всё говорю к тому, что «Тёмные аллеи», очевидно, остаются каноном именно эротической прозы (Паскаль Киньяр , например, полагает, что порнографической прозы быть не может в принципе — может быть эротический роман или порнографическая живопись). Не вдаваясь сейчас подробно в киньяровскую теорию, я бы позволил себе провести на примере «Тёмных аллей» одну скромную границу между эротическим и порнографическим. Порнография так или иначе имеет дело с озорством, эротика — с обречённостью. Бунин в некотором смысле ломает барковскую традицию — ведь даже Кузмин с его «Занавешенными картинками» и некоторыми другими текстами — это во многом поклон Баркову (в «Картинках» есть буквальный отсыл в виде стихотворения «Размышления Луки» — про «крепколобый член»). Вот другой столь же характерный кузминский текст из той же оперы:
Элеонора поставила зеркало на пол, приладила огарок, разделась и начала брить лобок. Бреет и плачет, плачет и бреет. Время от времени приговаривает: «Я ли тебе не давала, пивом не поила», — словно язык её отучился от других речений. Кончила. Зеркало отражает, что ему полагается. Всплеснула руками, и даже рассмеялась:
— Что за чёрт! Пожалуй, никто узнавать не будет!
Конечно, кузминская эротика при всех её бесцеремонных моментах вещь куда более книжная — не зря же именно ему принадлежит изящное выражение «девицы лёгкого чтения». И тем не менее это сочинения скорее из разряда «Девичьей игрушки». В бунинском же мире девичьей игрушкой служит мужская жизнь, а управляет им брюсовский «вещий ужас сладострастья» (Брюсов и сам эпизодически возникает в одном из рассказов). В «Тёмных аллеях», разумеется, за всем наблюдает пресловутый мейлгейз , сколь угодно подчиняющий и раздевающий, но это всегда и тревожный взгляд Персея: взгляни, взгляни туда, куда глядеть не стоит.
Так Пастернак в «Охранной грамоте» писал, вспоминая увиденных в детстве в Зоологическом (!) саду дагомейских амазонок: «Раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидал на них форму невольниц».
Все действующие лица «Тёмных аллей» делятся на невольников и невольниц.
Не чужая русской традиции Лу Саломе в 1910 году по заказу Мартина Бубера написала короткий трактат «Эротика». Некоторые его идеи почти буквально отразились в «Тёмных аллеях»: например, рассказ «Чистый понедельник» может служить иллюстрацией тезиса о том, что святость есть вершина эротической функции женщины.
Запись в бунинском дневнике от 24 сентября 1942 года гласит: «Потом стал думать об этой кухарке на постоялом дворе. Всё вообразил с страшной живостью. Возбуждение — и до того, что уже почувствовал всё, что бывает перед концом. Мурашки, стеснение во всей грудной клетке».
Вот это «вообразил со страшной живостью» и есть главное топливо «Тёмных аллей» (Бунин признавался, что все истории вымышлены, а если и имели под собой некоторую почву, то далеко не столь шаткую, как это подано в прозе). Этот фантастический во всех отношениях цикл отличается почти бульварной расхожестью, местами это exploitation в чистом виде — сюжеты нарочито функциональные, иногда совершенно куплетного характера («когда остались тет-а-тет, с меня он снял жакет», почти буквально), иногда кроваво-водевильные. Ровно об этом пишет Саломе в своём трактате: «Что поделаешь — определённые вещи — лучшие вещи — поддаются только стилизации. <…> Посредством эротической иллюзии… осуществляется связь человека со всей остальной действительностью: Другой, всегда оставаясь вне нас, освящает своим присутствием внешний круг вещей… <…> Поэтому при всей поглощённости Другим, нас охватывает лишь незначительное любопытство, каков же он всё-таки сам по себе, безотносительно к нам».
Незначительное любопытство и внешний круг вещей — ровно это присутствует у Бунина, в «Тёмных аллеях», собственно, почти нет никакой «психологии», поэтому акт поедания глухаря в сметане в «Барышне Кларе» есть, а кто такая барышня Клара и как она дошла до подобного состояния — это уже неважно. Равно как и про героиню «Чистого понедельника» мы помним преимущественно то, с каким наслаждением она уплетает рябчиков, опять-таки, в сметане, а мотивов её решительного поступка мы знать не можем (отчасти потому, что это может навредить нарастающему эротическому чувству). Даже имена, по сути, не столь важны — я поймал себя на том, что почти дословно знаю тот же «Чистый понедельник» и «В Париже», но при этом совершенно не могу вспомнить, как зовут их героинь — да и зовут ли их там как-нибудь вообще? Не случайно же в сокращении «Тёмные аллеи» дают безымянную роковую аббревиатуру третьего женского лица «ТА». Само словосочетание можно рассматривать как вполне однозначную телесную метафору, сродни той, которую использовал ещё Жан-Батист Д’Аржан в эротическом сочинении «Тереза-философ» — «в том лесу, где лишь одна тропинка».
Ты неприлична, и я безразличен
Оба мы старимся в русской грязи
Страх перед пошлостью преувеличен
Выпьем-ка водочки в этой связи
— это четверостишие Сергея Чудакова , большого охотника до эротических приключений («тело бессчётных постелей»), вполне соответствует атмосфере тех же «Визитных карточек», вплоть до распития водки, которую героиня любит больше, чем её соблазнитель. Но бог с ней, с водкой, главное, что «страх перед пошлостью» действительно отсутствует в «Тёмных аллеях», по крайней мере с точки зрения повествователя. А вот мужские персонажи «ТА» пошлости как раз боятся, при этом по большей части замечая, что сами же и являются главными её носителями (собственно, само название цикла — это безупречно опошленная персонажем одноимённого рассказа строчка из стихотворения Огарёва).
По-хорошему, если кому и следовало поручить экранизацию бунинской эротики, так это не позднему Михалкову, а, как ни странно, не старому ещё Рязанову времён «Жестокого романса», причём прямо с тем же актёрским составом. Юная Гузеева легко представима, например, в «Чистом понедельнике», особенно если б цензура 1984 года закрыла глаза на обнажённые сцены. В рязановских фильмах вообще хватает потайного сладострастия — вспомним хотя бы финальную сцену «Служебного романа» (1977), где Новосельцев фактически насилует Людмилу Прокофьевну на заднем сиденье такси, в точности предвосхищая соответствующий эпизод «Однажды в Америке» (1984).
Бунин ясно даёт понять, что с этих тёмных аллей нам никуда не свернуть. Вышеупомянутый мейлгейз несёт с собой очень плохие новости в первую очередь для его носителей. «Тёмные аллеи» последовательно фиксируют все неутешительные фазы мужской жизни — вот ты ещё студент в картузе (в «ТА», кстати, постоянно фигурирует картуз, почти как некий символ ущербной мужественности, — он есть в «Русе», в «Натали», в «Антигоне», в самом рассказе «Тёмные аллеи»), вот пока, предположим, тридцатилетний литератор и гроза каютных дам, а дальше уже седина, тёплое пальто и сонм дрожащих мемуаров. Больше ничего не было и не будет, кроме проблесков собственно секса, который если и не убивает сразу, то буквально старит (герой «Солнечного удара» из-за одного прогулочного эпизода чувствует себя постаревшим на десять лет). Двоичная система эрос — танатос на русский язык вообще переводится довольно складно — где растление, там и тлен.
В тех же «Визитных карточках» после грубого секса писатель укладывает женщину на постель, словно «мёртвую». Похоть, по Бунину, всегда идёт прахом, — впрочем, далеко не только по нему.
Бабель в рассказе «Улица Данте» упоминает «грозное молчание чужого счастья» — это про посткоитальную истому за тонкой стенкой по соседству. Схожий образ есть и у Шершеневича:
Есть страшный миг, когда окончив резко ласку
Любовник вдруг измяк и валится ничком…
И только сердце бьётся (колокол на Пасху)
Да усталь ниже глаз чернит карандашом.