После всего | Чтение
О вреде чтения
Наш постоянный автор Сергей Каледин подводит итоги литературного года
Утром 19 августа 1991 года, насмотревшись маленьких лебедей, я вышел на лестничную клетку, чтоб услышать живой голос.
Сосед Вовчик Коренберг, маленький, голый, в одних плавках, набитый мышцами, с «отказными» беспредельными татуировками на мощных плечах, хмуро чистил штиблеты. Обдал меня нехорошим взором.
— Сбледну-ул?.. Говорил: валить надо!.. А ты: «Не до ордена, блин, была бы родина…» Патриоти-изьм… Я тоже на малолетке Маяковского читал в клубе, даже грамоту получил. А толку? — И резко скинул обороты: — Сергуня, хуже коммунистов только черти… А где я вчера так обтрухался?
Вовчик возил фрукты-овощи и с работы возвращался нехорошим. А вчера перестарался: доехал, но из кабины выпал в лужу — я видел в окно. Хотел поведать Вовчику историю его болезни, но язык после лебедей не работал.
Из приоткрытой двери выглянула его последняя «клава», некрасивая, но полная и на голову выше Вовчика, в крупных бигудях. В этом году у Вовчика был урожай на «клав».
— Скройся! — рявкнул Вовчик.
На шум вышла моя жена.
— ОльгА, валить надо! — снова зашумел Вовчик.— Все уж давно слиняли на трех ладьях.
— А ты их вплавь решил догонять?
— ОльгА, будь друг — наведи пробор. Волоса с бодуна дыбаком стоят.
Я предложил ему и себе успокоительного, но Вовчик отверг.
— С утра не захмеляюсь — с утра мне в руль.
Но через три дня жизнь и для Вовчика, и для страны изменилась. И понеслось! Вовчик продал квартиру и свалил в Америку, оставив «клаве» мебель во главе с «Хельгой», сервиз «Мадонну» и волнистого возлюбленного попугая Лимона, которого таможня отказалась пустить за океан. За прощальным столом Вовчик, усадив попугая на тупие ножа, поил его изо рта. Лимон совал перламутровый клювик в его золотые зубы и ворчливо курлыкал. Вовчик гладил его татуированными пальцами «ВОВА», почти не касаясь, чтобы не повредить плюшевые перышки. Глаза его намокли.
На Брайтоне его ждал сын и жена Софа, которую он пару лет назад выдернул из Бутырки. Софу, товароведа в индийском магазине «Ганга» (или Ганг?), сдал директор. А Вовчик научил ее пригрозить руководству из-за решетки: скамеечка, мол, судебная, хоть и короткая, но она, Софа, подвинется и — места всем хватит... Софу выпустили, наложив полугодовую епитимью — мыть полы в милицейской поликлинике. Софа подала заяву в американское посольство, припомнив покойного папу-торгаша, который при Сталине сидел за воровство, и, как жертва антисемитизма, без особых хлопот улетела в Нью-Йорк.
Я был у него в Америке. С Софой он расстался, скопировал московскую жизнь: извоз, «Хельга», «Мадонна», попугай и «клава» из Кишинева — полная, усатая, не первой свежести еврейка — «блондинка» со сладким запахом немодных духов — такой безейный торт. Америкой Вовчик был недоволен за бездуховность.
А Москва ликовала!.. И я раскатал губешники: новая жизнь! Теперь страна прочтет «Архипелаг» — и жизнь переменится! А если еще и Святое Писание…
За считаные годы издали всю «запретку», что была в закромах, но куда надо жизнь не менялась. С годами читательский интерес стал падать. И сообразно запросу пошла проза — вялая, претенциозная, пустая. Некуда глаз воткнуть. Двадцать лет пролетели и сейчас, кроме нон-фикшен, читать нечего. А душенька-то балованная, кроме голимой правды художественного вранья алкает.
И сейчас, по осени, сижу на даче, печалуюсь: беленькая кошечка Белка, подруга моя незабвенная, в черной тюбетейке, пропала. Ушла месяц назад и не вернулась. С Белкой мы жили — не разлей вода. С ней нас двое и потому даже черной бесконечной зимой в пустом нашем садовом товариществе — не страшно. Она помогла мне похудеть, наставляя: «Что ты жрешь как потерпевший! Бери пример с меня: делай шесть подходов к мисочке — кушай понемножку». Умная очень. Не зря кипу еврейскую носила, не снимая. Весной сделаю Белке фальш-могилку под яблоней и буду там слезу ронять.
И решил я для отвлечения написать байку про разудалую жизнь в Бескудникове, по-народному, Паскудникове, в советскую пору. В центре, разумеется, Вовчик Коренберг, сбоку — Софа.
Вовчик, человек жесткий, тюремной выделки, меня с женой жаловал. Олю — больше. Мне его расположение доставалось рикошетом. Но перепадало и по-крупному. Например. После публикации «Кладбища» мне стали грозить эксколлеги. Я оробел. Вовчик перехватил разговор, отобрал у меня трубку: «Я — Вова Коренберг. Подваливай. Встречу. Я сказал — ты услышал. Понял меня? Я — Корен-берг». Звонки прекратились. Или еще. Я купил в Берлине поношенный «мерс» и попросил Вовчика встретить меня на границе в Бресте. Он примчался. И вовремя: на белоснежное авто уже нацелились нехорошие ребята. Вовчик по-быстрому перетер со старшИм, сел за руль, усмехнулся: «Да-а… Измельчал зек — одна шелуха осталась… Я бы на их месте тачурочку у тебя изъял».