Никому здесь не место
Превращение некогда процветавших населенных пунктов в зону запустения, обезлюживание (есть у экспертов и такой термин) не только деревень, но и целых поселков — проблема для страны уже давно насущная, но рецептов решения так и не имеющая. Между тем сегодня речь идет уже не об отдельных «островках неблагополучия», а о целых территориях: зияющие пустоты разрастаются, словно опухоль, и это печальное явление вызывает одновременно и оторопь, и боль. Почему так происходит? Возможно ли этот печальный процесс остановить? «Огонек» попытался ответить на оба вопроса, побывав на руинах фабрики в Ликино-Дулево (от нее до столицы рукой подать) и поговорив с экспертами
...Кирпичная стена с четырьмя рядами разбитых окон на улице Советской, две казармы и пустырь 17 гектаров — все, что осталось от главной текстильной фабрики СССР. На пустыре мальчишки у заколоченной фанерной будки с надписью «Продажа цветных металлов» жгут костер и кидают в него петарды. «Эй, теть, до креста не ходи, провалишься!» — кричат они. Крестами из тонких прутиков на пустыре отмечены места, где можно свалиться вниз метра на полтора — в подвалы бывшей фабрики.
— Господи, вот тут теперь только фильмы о войне снимать,— говорит Дина Ефимова, она проработала на предприятии узловязальщицей 34 года.— Наша фабрика была одна из самых больших, 4 тысячи человек работало. Весь город она кормила. Два прядильных производства, три ткацких цеха. Хлопок из Узбекистана, Туркмении, Ирана привозили. Мы делали технические ткани и ткань для армии. Поставляли не только по всему Союзу, но и в Германию, Чехословакию, Польшу, Венгрию, Кубу, Никарагуа, Монголию… При фабрике было четыре казармы, где жили рабочие, пять детских садов, детский лагерь, две школы, профтехучилище, своя котельная, которая отапливала весь город, больница, стадион, баня. Громадная техническая библиотека. Клуб. Песенный ансамбль, музыкальный ансамбль, хоккейная команда. В 1970-х фабрика дома новые строила для сотрудников. Я как молодой специалист в 26 лет двухкомнатную квартиру получила. Что там… Я всю жизнь нитки ткани соединяла так, чтобы непрерывное одно большое полотно выходило. А в итоге все на куски развалилось.
Шелк и Ленин
Летом в 1845 году на реке Клязьме у деревни Ликино перевернулся паром, который перевозил куски самотканого шелка. Крестьяне близлежащих деревень ловили и вытаскивали шелк. Самым предприимчивым оказался Василий Смирнов. Он вытащил 14 кусков и еще несколько купил у односельчан. Набил ими целый сарай. И в 1849 году, благодаря этому «шелковому капиталу», организовал маленькое производство со своим ручным ткачеством. Это и было начало мануфактуры с многомиллионным оборотом. Его сын Алексей получил в наследство заведение с 70 рабочими. А через 20 лет после шелковой истории построил каменную двухэтажную фабрику, где работало уже 2400 рабочих. В 1900 году фабрика производила разные ткани на 6 млн рублей. Смирнов построил для своих рабочих образцовые казармы с водопроводом, канализацией, электрическим освещением, телефоном, баню и больницу. В длинные комнаты в казармах селили по четыре семьи. Каждую в свой угол. Так и пошло выражение — «получить свой угол». Потолки — 3 метра. Поэтому все надстраивали полати — второй этаж, где спали дети. Если семьям, которые жили в одной комнате, везло и взрослые работали в разные смены, то встречались соседи редко.
В 1966 году «Огонек» опубликовал рассказ одной из старейших работниц Ликинской мануфактуры, Прасковьи Тимохиной. Работница образцового социалистического предприятия рассказывала, как жилось раньше.
«Земли у нас сроду не было, и подались мы в Ликино,— рассказывала Прасковья Михайловна.— Смирновы там крепко размахнулись. Сняли комнату. Отец с матерью спали на кровати, а дети — на полу. Головы — у стены, ноги — под столом. Года через три отец стал подмастерьем, мать — ткачихой, и управляющий дал комнату в казенном доме...
Вздохнули: платить в пять раз меньше и комната большая. В нашей семье Ивановых было шестеро детей и двое взрослых. В 1906 году, к своим 16 годам, и я стала 26 копеек в день получать. Мой двоюродный брат Гринька у нас в семье жил, тоже работать пошел: копеек 15 приносил. Голодными не сидели. Продукты в фабричной лавке на книжку получали. Когда и меньшие пошли на фабрику, стала пятерка от расчета оставаться, потом десятка. Праздничное купили, галоши... Только их носить нельзя было — в грязи застревали: болота кругом, глина. Молодежь, правда, форсила. Наденет галоши и по казарменному коридору гуляет. Знакомятся. Комплименты говорят. Подростки из-за дверей смотрят, завидуют. Гринька все мечтал галоши купить. Но не пришлось. Пожар на складе случился, и его погнали растаскивать хлопок. Он и задохся. Четырнадцати ему не было».
Алексей Смирнов оставил сыновьям в наследство 10 млн рублей и фабрику, на которой в 1914 году работало уже 3750 человек, с оборотом 8,5 млн рублей. Сергей Смирнов, вступивший в управление главным семейным активом, был либералом. После Февральской революции 1917-го стал одним из организаторов Всероссийского союза торговли и промышленности (тогдашнее РСПП), вошел в четвертый состав Временного правительства в качестве государственного контролера (в октябре его арестовали в Зимнем дворце вместе с министрами Временного правительства).
На судьбе производства, правда, это никак не отразилось: просто становилось все хуже и хуже. В мае 1917 года цены на продукты по сравнению с довоенными выросли на 482 процента, на одежду и обувь — в 5,5 раза. Рабочим фабрики не платили зарплату, но снабжали продуктами — Смирнов открыл «харчевую лавку». В августе он решил и вовсе закрыть фабрику: война и революция оставили ее без сырья и сбыта.
«После Февральской революции Смирновы и компания совсем рассобачились,— говорила ”Огоньку“ Прасковья Михайловна,— то откроют фабрику, то закроют. За простои не платят. Решили ехать к Керенскому: пусть помогает. Все рабочие подписались под письмом к Керенскому. К Керенскому их, ясно, не пустили, а принял Пальчинский, господин тоже, видно, в больших чинах. Обругал, постращал каторгой за саботаж. ”Господин Смирнов — опора нового государства. Он знает, что делает“. В лавках товар имеется, а у рабочих ни гроша. Ягоды, грибы собираем, картошку у крестьян подчищаем. А дети мрут...»
Осенью 1917-го рабочие отправились уже к новой власти.
«Владимир Ильич,— вспоминала Прасковья Михайловна в ”Огоньке“,— принял ликинцев быстро, документы посмотрел, долго выпытывал, как боролись с фабрикантами, и задумался. Он молчит, и наши молчат. Потом Ленин написал резолюцию, а на словах добавил: ”Если можете пустить фабрику, пускайте. Но только с тем условием, что денег у государства не просить. Их нет“».