Россия и мир | Тема номера
Связанные одним цехом
Чтобы узнать, как реально живет страна, исследователям приходится прибегать к нестандартным методам: уезжать в длительные экспедиции, искать «инсайдерскую» информацию, а то и вовсе менять профессию. О результатах одного из таких экспериментов, в ходе которого социолог год проработала на заводе, не выдавая себя, стало известно «Огоньку». Ее наблюдения о неприятии западного менеджмента и противостоянии офиса и цеха в российских реалиях вскрывают сложности нашего транзита к новому европеизированному обществу. Какие мы на самом деле, пытался понять «Огонек»
«9 октября 2016 года. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Корпоративный автобус опоздал на 40 минут. Практически вся меняющая нас бригада в этом автобусе. <…> Узнаем, что тех, кто попытался покинуть цех, вернула лично начальник производства. ”Как при коммунизме! Обратно в СССР“,— слышу от кого-то из коллег. Моя напарница озлобленно: ”Почему так? Ненавижу все это! Коллективизм этот! А если я не хочу? Как в школе: все на демонстрацию и тебе обязательно на демонстрацию — а если я не хочу?..“
16 ноября. Сдала экзамен на оператора упаковки первого разряда.
10 февраля 2017 года. Наталью долго третировала коллега, всячески вызывала на конфликты. Наталья не выдержала, решила уволиться. Не отпустили — оператор с 9-летним стажем. Перевели на другой участок. Та коллега позвонила начальнику по этике, Наталью обвинили в разжигании конфликтов и сообщили, что будут ”наказывать“. А если конфликты повторятся, то будут ”наказывать жестко“. ЖЕСТКО!
25 февраля. Коллеге не начислили премию, она уже второй месяц возмущается нам, вместо того чтобы идти в отдел кадров: ”Ну а что я пойду? Кто я такая?“…»
Эти записи — из моего полевого дневника, который я вела, участвуя в инициативном и, прямо скажем, безумном исследовательском проекте: проработать год на заводе, оставаясь скрытым включенным наблюдателем. В какой-то момент я закрыла дневник от своих коллег по проекту, с которыми встречалась еженедельно, рассказывая о ходе исследования и наиболее интересных «кейсах» заводской жизни. Потому что записи становились все более личными, а с рабочими на заводе завязывались близкие дружеские отношения. В таких исследованиях (к сожалению, в нашей социологии методу включенного наблюдения на практике уделяется мало внимания) нет ничего от «объективизма» цифр. Проекты, как наш, рождаются из недовольства объективизмом, когда хочется увидеть, как оно на самом деле, как оно в реальной жизни.
Конечно, наш подход критикуют: а этично ли это? А брали ли вы письменное согласие у всех, за кем наблюдали?.. Нет, не брали, хотя после «раскрытия» большинство невольных участников проекта устно одобрили идею и радовались, что об их жизни узнают. Не спрашивали мы и руководство завода, хотя идея «информированного согласия», этический кодекс указывают, что должны были спросить. Мы просто шли на свой страх и риск, опираясь разве что на идеи чикагской социологической школы, которая в 1930-е годы изучала быт и нравы неформальных (бандитских) объединений города. Так что о безупречности нашего опыта я не говорю.
Фото: Сергей Михеев
Шахта под Москвой
Идея исследования родилась летом 2016 года, когда мы с Дмитрием Рогозиным, заведующим лабораторией методологии социальных исследований РАНХиГС, возвращались из социологической экспедиции в шахтерский город Бурибай. Там произошел знаменательный курьез. Мы с помощью стандартизированных анкет узнавали у шахтеров об их отношении к увеличению возраста выхода на пенсию — все по правилам, с информированным согласием. Получилось, что абсолютное большинство за такие меры, мол, пусть увеличивают; результат нас удивил, мы стали изучать мир за рамками официального опроса, разговаривать по душам, собирать слухи и увидели противоположную картинку. «Что вы мне тут тычите какой-то бумажкой, что сказали, то и подписал»,— отвечали шахтеры на наши вопросы про несовпадение их мнений с их же анкетами. Родилась мысль: если мы неделю пожили с этими людьми и увидели такую разницу между официальным опросом и личными разговорами «в поле», то что будет, если пожить с ними год?
Сначала мы хотели отправить меня куда-нибудь в уральскую шахту. Под землей женщины работают, конечно, не в проходке, а в отделах технического контроля, на складе, где еще не опасно, но все равно на 300 метров ниже уровня поверхности земли. Впрочем, было ощущение, что туда человека с моей трудовой не возьмут, нужна хоть одна «рабочая» запись. Так мы вышли на подмосковный завод.
Он оказался образцовым: без советской истории, без трудовых конфликтов, с отточенным западным менеджментом, где на собеседовании никого особенно не удивило, что девушка с высшим образованием решила устроиться к ним в цех. Рабочие в белых халатах, везде чисто, а столовая общая для всех — от руководства до упаковщиков… Я решила: приду, поработаю там три дня, получу нужную запись и уволюсь, чтобы поехать туда, где заводские проблемы, как казалось, куда острее. Но в этом, видимо, вся прелесть неформализованного исследования: оно постоянно опровергает стереотипы. Уже спустя неделю выяснилось, что рабочие нравы тут, в Подмосковье, и в Бурибае мало чем отличаются друг от друга, а противостояние цеха и офиса, машин и бумаг от попытки замаскировать его западной прозрачностью становится только острее. Так я осталась на заводе до августа 2017-го.
В чужой тарелке
Говоря откровенно, ни одного месяца за время полевой работы я не отработала полностью. Больничные, отгулы, отпуск. Сочетать физический и умственный труд оказалось намного тяжелее, чем мне представлялось сначала. Запись из дневника за январь 2017-го: «Желаете посмотреть на жизнь глазами рабочего? Попробуйте отпахать неделю в ночную смену: по восемь часов на ногах. Таскать тяжелые лотки с чем-то, укладывать что-то куда-то вручную. А потом спать урывками, есть без аппетита, открывать книгу и осознавать свою безнадежность перед лицом любой формы интеллектуального досуга. Теперь я отлично понимаю, почему в конце недели рука рабочего тянется к бутылке пива, почему ”книгам, театрам, философским беседам“ предпочитают сериалы про ментов и онлайн-игры в ”Одноклассниках“. Нет сил. Даже открыть крышку ноутбука».
Как раз в январе 2017-го, когда усталость стала критической и я захотела взять месяц за свой счет, заводская подруга узнавала, можно ли это сделать, у своего мастера. Он ответил: «А-а, это, наверное, та чудненькая девочка собралась куда-то? Ей можно, ее отпустят! У нас любят таких, с чудИной!.. С таким образованием, языком?.. Я же вижу, она сюда потусить пришла, чтобы родителям говорить: во-от, я работаю!» Впрочем, в сознании членов бригады недоработки я компенсировала тем, что помогала писать все официальные тексты (докладные, объяснительные, письма начальству), постоянно возникавшие на заводе. И подписывала их своей фамилией — коллеги чаще всего предпочитали не брать ответственность на себя, полагая, что инициатива наказуема.
История с докладными вскрыла первый слой проблем «незримой перегородки» между рабочими и начальством. Да, никаких запретов нет, высказывайте свои пожелания, пожалуйста, у нас полная демократия… Но пожелания нужно высказывать в той форме, которая будет понятна офису: на бюрократическом языке, с западными заимствованиями. Выступать с предложениями — тоже, только так. Но далеко не все рабочие умеют пользоваться таким языком без последствий для своей репутации. Как выяснилось, мне это удавалось с легкостью, еще и потому, что я намного меньше других переживала за эти самые последствия. А рабочие, вместо того чтобы пользоваться плодами демократии, глухо молчали. Что офисом, видимо, считается идеальным показателем: отсутствием конфликтов и жалоб.
Притом что жалобы, конечно, имеются. Но озвучиваются они не комплайнт-менеджеру, а в более безопасном месте, например в курилке.