«Оттепель — это период, когда власть вела себя как шизофреник»
В «Новом литературном обозрении» вышла монументальная хроника «Оттепель: события», составленная главным редактором журнала «Знамя» Сергеем Чуприниным. Основные события эпохи от смерти Сталина до подавления Пражской весны расположены здесь в строго хронологическом порядке; литература, кино и музыка переплетены с общественной и политической жизнью. «Полка» поговорила с Сергеем Чуприниным о том, почему оттепель столько раз заканчивалась, как новые условия влияли на поведение людей и почему сегодня вокруг 1960-х складывается целая мифология.
Вы занимаетесь темой оттепели уже давно, это не первая ваша книга о ней. Как появился замысел нынешней книги — и как вы начали собирать материал именно в таком виде, по хронологии?
Я родился в 1947 году, школу закончил в 1966-м. Причём школа далеко от Москвы, поселковая, в Ростовской области. В Москве и Ленинграде не бывал. И обо всём этом знал только понаслышке. Но у меня было абсолютно чёткое ощущение — сохраняется оно и по сию пору, — что я такой поздний шестидесятник, последыш оттепели. Моё поколение всё-таки успело застать эту эпоху. Бывают исторические периоды, которые Цвейг назвал звёздными часами человечества. Как мне кажется, в российской культуре в XX веке было три таких исторических периода. Один — Серебряный век, второй называется оттепель, третий — «перестройка энд гласность». Периоды колоссального общественного возбуждения и очень бурно идущих процессов, когда каждый новый день приносит новые события. Моя молодость прошла в эпоху, которую называют застоем, и делать «хронику застоя», я думаю, будет гораздо труднее: событий меньше, и какие-то они более блёклые.
Как туда, в Ростовскую область, долетали эти события? Какое эхо оттепели вы помните по школьным годам?
Прямо скажем, с трудом долетали. Я слышал, конечно, про Театр на Таганке. Про существование театра «Современник» знал тоже. Но впервые попал в эти театры, уже став москвичом, в середине 70-х годов, а это была уже другая эпоха. Первый признак оттепели — жить было интересно, не только фигурантам, но и свидетелям. Вторая характеристика оттепели как исторической эпохи — она задела абсолютно все пласты, сегменты жизни общества. Изменилась мебель, одежда: была серо-чёрная, стала гораздо более цветной, и юбки у девушек укоротились радикально. Причёски изменились, манера поведения. И появилась бытовая техника. Моё детство прошло сначала с чёрной тарелкой-громкоговорителем, потом он сменился репродуктором, а в годы оттепели появились уже радиолы. Значит, возникла возможность слушать Би-би-си, «Голос Америки», радио «Свобода» и так далее. Я был прилежным слушателем этих станций. А их, сообразно колебаниям во власти, то переставали глушить, то глушили тотально всё, то что-то опять не глушили. Но информационная волна оттуда шла постоянно.
Плюс ко всему новости приходили самыми разнообразными путями. Например: в 1953 или 1954 году партия и правительство с изумлением обнаружили, что люди не хотят танцевать то, что им навязывается, полечки или па-де-катр, а танцуют в своём кругу нечто другое. Совсем другая музыка — это западная. И резко увеличилось количество грампластинок с зарубежной танцевальной, лёгкой музыкой. Потом испугались, что перебор пошёл, — и резко опустили шлагбаум на пути растлевающего влияния. Но население к этому времени, уже почувствовав некоторую свободу и возможность личной инициативы, ответило на это сокращение «роком на костях» . Вот и таким ведь образом поступали известия о том, что происходит в «большом мире». Что сейчас модно, что танцуют, как одеваются. И книги, конечно. Первая поэтическая книга, которую я купил в своей жизни, — сборник стихов Евтушенко «Нежность». Я в школе тогда учился, в седьмом, кажется, классе.
А публикации в газетах, в журналах — доходили?
Конечно. Тогда был особый тип чтения. Читаешь какую-нибудь разгромную статью о том, чего ты не видел. И выбираешь из неё цитаты. Особенно когда речь шла о каких-то зарубежных «антисоветчиках» и «врагах советской культуры». Когда читаешь ехидную статью о стихах Вознесенского или песнях Высоцкого, ты тоже выбираешь цитаты. В этом смысле так называемая советская контрпропаганда сыграла большую роль в просвещении «широких народных масс». И следующее звено — это, конечно, слухи. Которые охватывали всю страну и доходили по крайней мере до тех, кто желал это услышать. Вот вам пример: есть такой человек Ромэн Назиров , я на него часто ссылаюсь. Он был учителем в одной из башкирских сельских школ. И в марте 1958-го, ещё за полгода до нобелевской истерии, узнал откуда-то, что за границей издан «Доктор Живаго». Ромэн пишет в дневнике, что, по слухам, роман издан в Польше, что ожидается большой скандал, но власти пока шума не поднимают. Неважно, что роман на самом деле был издан в Италии, — важно, что слух об этом романе дошёл до 24-летнего сельского учителя в башкирской школе! Причём слух оказался не совсем уж безосновательным, потому что две главы из «Доктора Живаго» и несколько стихотворений из прославленной тетради действительно были напечатаны в польском журнале ещё до итальянского издания.
Так что мне это было всегда интересно. Когда я уже студентом стал заниматься литературной критикой, моя первая журнальная, но так, впрочем, и не напечатанная статья была посвящена поэме Евтушенко «Братская ГЭС». Потом Евтушенко перестал быть моим любимым поэтом, мои вкусовые приоритеты сместились. Но это смещение, переход к совсем другим авторам не менял моего общего интереса к этому периоду. И уже в 80-е годы, когда повеяло новой оттепелью — разрешили одно напечатать, потом другое, — я стал составлять антологию, которая называлась «Оттепель. Страницы русской советской литературы». Туда я включил не обязательно самые лучшие, но наиболее значимые, наиболее «прозвучавшие» в своё время произведения: стихи, прозу, эссеистику, даже одну пьесу («Гости» Леонида Зорина, 1954 года). И каждый том был сопровождён «хроникой важнейших событий». Я сидел в библиотеках, компьютеров ещё не было, делал выписки на карточки — по датам, связанным с историей русской литературы. Потом, спустя 30 лет, возникла неожиданно острая потребность к этому сюжету вернуться. И одной из причин стала моя накопившаяся неудовлетворённость положением дел в литературной критике и литературоведении. Дело в том, что литературоведческие книги, статьи, работы, диссертации у нас по большей степени интерпретационного характера. Новое прочтение «Крейцеровой сонаты», например. Или новые какие-то текстуальные действия с «Двенадцатью» Блока. Не уверен, что со мною согласятся, но мне кажется, что этот уклон в интерпретационность уводит от внимания к фактам, внимания к собственной истории. Налицо перекос в сторону рассуждений об этике, философии, метафизике — словом, о тех областях, где автор может блистать своим интеллектуальным всемогуществом и не затруднять себя походом в архивы и библиотеки. Благодаря этому даже недавняя история, например оттепели, приобрела в сознании в том числе читающих людей несколько мистифицированный характер. Все примерно знают, что было. Примерно. И это приблизительное знание поддерживается сериальным бумом, потоком воспоминаний, которые ведь играют двоякую роль. С одной стороны, они проливают свет на реальные подробности, с другой — каждый автор выстраивает свою картину, свой «мифологический» мир. Недаром же говорится: «Врёт как очевидец».
Например, выясняется, что многие знаменитости громко протестовали против ввода войск в Чехословакию.
Ну например. Беда лишь в том, что следа этих протестов нет нигде, ни в одном архиве. Что можно противопоставить этому украшению собственных биографий задним числом? Только точное знание. Которое подтверждено источниками. Когда я стал работать над хроникой, то убедился, что каждое сколько-нибудь заметное историческое событие одни видели вот так, другие совсем по-другому. Чистый «Расёмон»! И возникает серьёзная проблема: как относиться к этому конфликту вполне достоверных вроде бы свидетельств? Ну и дальше — как относиться к совсем уж фейкам?
Вот пример фейка, к которому имеет отношение журнал «Знамя». В течение последних лет мы сделали много публикаций, связанных как раз с оттепелью. Был у нас восьмой номер за 2018 год, который назывался «Памяти оттепели», — к 50-летию ввода войск Варшавского договора в Чехословакию. В частности, были опубликованы дневники Нины Бялосинской — это такая поэтесса, скромной известности, но многих знавшая. И вот она там описывает, как впервые узнала о том, что роман «Доктор Живаго» получил Нобелевскую премию.
Да я лучше процитирую: «Позавчера Гриша рассказал поразительную вещь: 24 октября, именно 24-го, накануне того дня, когда наша печать начала кампанию против Пастернака, Ёлкин (журналист «Комсомольской правды» и тогдашний ухажёр Нины Сергеевны. — Прим. С. Ч.) пришёл к Ольге Берггольц в номер гостиницы «Ленинград» за обещанной ему статьёй к юбилею комсомола. У неё оказался Пастернак и ещё группа поэтов. Все, в том числе и особенно Пастернак, были веселы. Ни о чём не подозревали. Ёлкин тоже ни о чём понятия не имел. Он был рад, что увидел Пастернака, долго с ним беседовал и заказал ему стихи к 40-летию ВЛКСМ для «Комсомольской правды». Пастернак обещал». Всё здесь, от первого до последнего слова, чистый фейк. Неправда то есть.
Уже то, что Пастернак приехал в какую-то гостиницу…
И согласился написать стихи к 40-летию комсомола! Тем не менее мы и в «Знамени» напечатали этот фрагмент, и в свою хронику я его включил. Почему? Потому что он сигнализирует: и монарший гнев, и тотчас же последовавшее за ним «всенародное осуждение» сорвались на ни о чём не подозревавших советских граждан, будто гром среди ясного неба. Вся картина мира изменилась буквально за сутки, и понимать это, мне кажется, очень важно.