Прошло некоторое время, прежде чем он снова заговорил: — О чем вы больше всего мечтаете — как врач? Вы мечтаете излечить болезни, уничтожить заразу, продлить человеческую жизнь. — Вообще-то я не интересовался ничем из перечисленного, по крайней мере не в том смысле, какой, скорее всего, имел в виду Таллент. Но не стал возражать. — А я мечтаю — это прозвучит по-детски, но мы в конечном счете здесь из-за этого, и мой интерес разделяют многие коллеги, даже если гордость не позволит им в этом признаться, — найти другое общество, других людей, не известных цивилизации и, надо добавить, не знающих про цивилизацию.

За этим последовала длинная тирада об антропологии как науке, о ее разных последователях, героях, шарлатанах и теориях, которую я по большей части пропустил мимо ушей, но все же услышал достаточно, чтобы понять, что Таллент считает себя — хотя именно так он не выразился — неким вольнодумцем, намеренным радикально преобразовать эту область знания. Но тут он сказал нечто, заинтриговавшее меня на долгие месяцы нашего совместного пребывания на острове, нечто, на что я так до сих пор и не нашел надежных ответов. — Я знаю, каково это — подвергаться изучению, — сказал он. — Я знаю, что значит быть низведенным до объекта, до набора поведенческих практик и верований, что значит, когда кто-то ищет экзотику и ритуальный смысл в каждом твоем повседневном движении и видит... — Тут он умолк так резко, что я понял: он только что раскрыл что-то, чего раскрывать не собирался, и, будучи человеком вовсе не беспечным, недоумевал, что заставило его так поступить, и одновременно жалел об этом. — Что вы имеете в виду? — спросил я насколько мог мягко, чтобы не спугнуть его, чтобы он успокоился и продолжил. Но, разумеется, это был не ребенок и не зверек, и чтобы преодолеть его безошибочный инстинкт, тихого голоса было недостаточно, тут требовался другой уровень убеждения и хитрости. — Ничего, — ответил он и замолчал, а я одновременно осознал, как громок и полон насекомых окружающий воздух и как давно я задержал дыхание. Таллент прервал молчание первым. — Хочу рассказать вам одну историю, — сказал он и замолчал. Потом я к этому тоже привык, привык к его манере начинать и останавливаться, к длинным речам на несколько абзацев, ко- торые вдруг прерывались молчанием, иногда на несколько минут, изредка — на несколько часов. Но на сей раз его молчание длилось недолго, и когда он снова заговорил, голос его был ровен, и он не рассказывал, а скорее декламировал, словно я встретил в темном сосновом средневековом лесу, а не во влажных джунглях, странствующего сказителя, и дал ему монету и краюху черного хлеба, чтобы он околдовал меня, на мгновение извлек из этого мира. — Много лет тому назад, много-много