Жди меня, но где?

Поэтика «не-жди-меня»

Негероические военные песни, популярные в городе и деревне в 1910–40-е годы, часто показывали страшный мир войны с помощью одного приёма: в них почти ничего не рассказывалось о самой войне, зато максимально детально — о том, что вернуться после неё к прежней жизни невозможно. Герой военной песни, одержав победу, получал в награду полное одиночество. Если он и возвращался, то только к изменившей жене или к могильному холму.

Где-то около 1917 года возникает песня «Шли два героя с турецкого боя». Бой, впрочем, мог быть германским, японским, финским, а на самом деле — русским, потому что сама песня — переложение известной баллады Генриха Гейне «Два гренадёра» (в которой наполеоновские солдаты возвращаются из русского плена). Так вот, в фольклорной версии прямо говорится, что счастья ждать бессмысленно:

«А дома детишки, жена молодая, Они ожидают домой». «И пусть ожидают, не важное дело, Но им не дождаться тебя».

Ещё детальнее та же драма расписана в песне «В отставку с германского фронта», где герой-победитель, вернувшись, получает подробный отчёт, кто и почему его не дождался (жену увёз чужой человек, мать умерла, брат погиб на фронте). Встретить героя может только пуля, как в известном романсе «Не для меня придёт весна».

Иногда герой подобных песен сразу обращался к любимой с просьбой не ждать. Военная казачья песня Первой мировой так и начинается: «Ты прощай, не жди меня». Не ждать велит и каторжанин, который предпочитает революцию возлюбленной: 

Не жди меня... Без чувства сожаленья  Я от тебя свободно ухожу. Я за любовь твою — святые убежденья К ногам твоим, как раб, не положу.

Одно из последних воплощений поэтики «не-жди-меня» — песня Михаила Исаковского и Матвея Блантера «Враги сожгли родную хату» (1945). Её запретили практически сразу после первого исполнения, причём именно за «излишний пессимизм», могильный холм вместо ожидаемой радостной встречи: 

Пошёл солдат в глубоком горе На перекрёсток двух дорог, Нашёл солдат в широком поле Травой заросший бугорок.

Солдаты, которые отправлялись на фронт в 1941 году, уносили с собой такую военную лирику: «И пел он [солдат] больше о разлуке — и это было тоже близко всем нам, только что покинувшим родные семьи»¹ ⁠. 

1. Пушкарёв Л. Н. По дорогам войны. Воспоминания фольклориста-фронтовика. М.: ИРИ РАН, 1995. С. 12.

И вот в июле 1941 года Константин Симонов пишет стихотворение «Жди меня», разрушившее этот канон и создавшее новый. Стихотворение, в котором говорилось не столько о разлуке, сколько о встрече:  

...Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: «Повезло». Не понять, не ждавшим, им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил — будем знать Только мы с тобой. Просто ты умела ждать, Как никто другой.

Этот текст производил необычайно сильное впечатление на всех, кто его слышал, и очень быстро перестал быть просто военным стихотворением: «Жди меня» превращалось в заговор и оберег, то есть в фольклор (что любопытно, в том числе и в немецкий), или тайное лагерное послание.  

Героическое против лирического

Симонов пишет «Жди меня» в очень важный для себя момент. Он возвращается из фронтовой командировки. С собой в Москву он везёт репортажи, фотографии подбитых танков и твёрдое убеждение, что, несмотря на катастрофическое начало, немцев можно бить, войну можно выиграть — но дело это будет очень долгим и очень жестоким. 

Можно победить, можно даже вернуться, но для этого потребуется собственное, частное чудо. Пишущий «заклинает» адресата, любимую женщину, чтобы она своим ожиданием, в свою очередь, закляла мир — и спасла его. Казалось бы, стихотворение говорит о вещах, в тот момент необходимых всем: о любви как о маяке, уводящем от смерти, о том, что на той стороне войны есть человек, к которому можно будет вернуться, о попытке заклясть себя на возвращение — мгновенная популярность у всех, кто слышал его от автора, в следующие полгода и бессмертие после публикации тому доказательством. 

Тем не менее, хотя «Жди меня» было написано в июле 1941 года, оно увидит свет только в середине января 1942 года. До самого решения о публикации все, начиная с автора, были уверены: в советской печати этот текст появиться не может. 

Симонов поначалу считал это стихотворение, посвящённое его возлюбленной Валентине Серовой, слишком личным. Его мнение о возможности — и желательности — публикации изменилось, когда он несколько раз прочитал его знакомым фронтовикам: «Самые разные люди десятки раз при свете коптилки или ручного фонарика переписывали на клочке бумаги стихотворение «Жди меня», которое, как мне раньше казалось, я написал только для одного человека » ² ⁠. А вот мнение редакторов полгода оставалось неизменным. Редактор газеты «На штурм» в ответ на предложение опубликовать «Жди меня» «стал что-то бормотать, что в газету нужно героическое, а не интимно-лирическое». Давид Ортенберг, редактор «Красной звезды» — армейской газеты, где тогда работал Симонов, — объяснил, «что эти стихи, пожалуй, не для военной газеты, мол, нечего растравлять душу солдата — разлука и так горька!».

2. Чудакова М. О. «Военное» стихотворение Симонова «Жди меня…» (июль 1941 г.) в литературном процессе советского времени // Новое литературное обозрение. 2002. № 6 // https://magazines.gorky.media/nlo/2002/6/voennoe-stihotvorenie-simonova-zhdi-menya-iyul-1941-g-v-literaturnom-proczesse-sovetskogo-vremeni.html

Формулировка отказов отражала семантическую панику — неспособность и нежелание объяснить, что в этом тексте делает его непроходным для газеты. Дело было именно в крамольном отсутствии идеологии и примет времени — и даже войны как таковой. Вызывающе выглядели и мотивы частной жизни, никому, кроме двоих, не принадлежащей любви и очень личного чуда.

При этом Симонов не бунтовал против идеологии: в «Жди меня» он просто игнорировал её, как будто границы советской поэзии не были окружены противотанковыми ежами, как будто не было ничего естественней лирического разговора о любви и смерти в культуре, где сам термин «лирика» нуждался в защите и оправдании (и слишком часто эта защита оказывалась безуспешной). Трудно представить себе более вызывающую позицию при полном отсутствии вызова. 

Когда «Жди меня» всё же предложили опубликовать в «Правде», Симонов, наученный горьким опытом, ответил: «Но это стихи не для газеты. И уж во всяком случае, не для «Правды». «Правда», впрочем, стихи напечатала — но для надёжности главреду Поспелову потребовалось привлечь в качестве идеологического камертона главного специалиста партии «по церковному вопросу» Емельяна Ярославского (он был в числе прочего членом редколлегии «Правды»). 

«Жди меня» как магический приём

Ярославский в качестве проверяющего на соответствие «партийной линии» тут был фигурой не случайной. Уже первый слушатель «Жди меня», писатель Лев Кассиль, отметил, «что стихотворение, в общем, хорошее, хотя немного похоже на заклинание » ³ ⁠. И действительно, по некоторым свидетельствам, текст воспринимался как молитва: «Моя баба Лида знала молитву в годы войны «Жди меня, и я вернусь» — так я узнала его стихи. Молилась она на коленях, прижав руки к груди»