GALA БиографияСтиль жизни

Интервью месяца. Катрин Камю

«Отец был потрясающим человеком»

Катрин Камю – дочь Альбера Камю, знаменитого французского писателя и философа, лауреата Нобелевской премии, которая была присуждена ему в 1957 году. Три года спустя сорокашестилетний Камю погиб в автокатастрофе. Для Катрин, которой в ту пору было всего четырнадцать, потеря отца стала потрясением, да таким, что из памяти выбило огромный кусок воспоминаний, связанных с ним.

Беседовала Юлия Козлова

Вот вы спрашиваете меня, каково мое самое первое воспоминание о нем… а я не могу ответить ничего конкретного. Удар от потери разбросал все мои воспоминания, разнес на бессвязные клочки… Прошлое помню фрагментарно. Помню папин смех. Особенный смех. Его могло рассмешить абсолютно все, но более всего папа любил потешаться над смертью. Юмор его всегда был черным…»

– Отец не предчувствовал свою раннюю гибель?

– Трагическую случайность автомобильной катастрофы он, конечно, не предчувствовал, но всегда помнил, что время его на земле ограничено, жизнь будет короткой. В семнадцать лет мой отец начал кашлять кровью, у него диагностировали туберкулез. В те годы это звучало как приговор, от туберкулеза умирали повально, медицина еще не нашла лекарства. Заразился он в родном Алжире, где жил в полнейшей нищете, как и большая часть местных в то трудное время. Его отец, мой дедушка Люсьен Огюст Камю, был убит во время Первой мировой войны, ему было двадцать восемь лет. Он служил в пехоте, был ранен в битве на Марне в сентябре 1914 года, скончался в госпитале… Быстрая смерть. Ведь он был на передовой. Тогда всех алжирцев и арабов ставили в первые ряды как пушечное мясо.

Военная администрация зачем-то прислала бабушке осколок снаряда, который раздробил ему череп. Такая вот реликвия… Бабушка воспитывала папу одна. Ее звали Катрин Элен Синтес, она была испанкой, но отец не научился у нее этому языку – она плохо слышала, читала по губам и изъяснялась с трудом. А вот книг читать не могла, да и писать тоже, потому что была неграмотной. Папа нам с братом часто о ней рассказывал, говорил, что среди главных воспоминаний детства, после нищеты, была… тишина. Наверно, потому, что он не мог с ней разговаривать. Кстати, свой последний роман «Первый человек», так и оставшийся незаконченным, он посвятил ей – «Тебе, которая никогда не сможет прочесть эту книгу». Бабушка на все праздники присылала нам с братом кульки конфет…

Она всю жизнь проработала уборщицей… – возможно, поэтому папа с младых лет пытался внушить нам особое уважение к этому тяжелому труду, требуя, чтобы и мы с Жаном помогали родным в быту. И хотя у нас в доме была прислуга, верная Сюзанн Жину, считалось, что мы находились как бы под ее начальством. Застилали кровати, чистили обувь, мыли посуду.

– А где жил ваш отец со своей матерью?

– Ютились в необустроенных комнатах на улочке Лион в бедном алжирском квартале Белькур, в маленькой квартире из трех комнат, вместе с бабушкой Альбера, его старшим братом Люсьеном и его дядей-бочаром Этьеном. Обстановка – только самые необходимые вещи – стол, стул, буфет, на полу матрас, удобства – на лестничной клетке. Вечно грязный туалет (отверстие в полу) смердит, нет водопровода. Воду набирают из уличного крана, а затем моются над раковиной.

Нет, папа не считал себя нищим: «Как много тогда у меня было счастья – солнце, море, свобода. Солнце особенно…» Поэтому, когда я начинала канючить, выпрашивая у него какую-нибудь игрушку или новенькое платье, отец замечал: «Перестань, Катрин, у тебя же есть все, что нужно, – крыша над головой и книги в библиотеке. А большего ничего и не требуется». Папа хорошо учился в школе, а свободное время проводил на улице. Вместе с соседскими мальчишками он отслеживал передвижения по району повозки «месье Галуфа» (так именовали служащих, занимавшихся отловом бродячих собак и кошек. – Прим. ред.). Улучив момент, ребята потихоньку открывали засовы и выпускали животных на волю.

В одиннадцать лет папа окончил начальную школу и по желанию бабушки и мамы должен был отправляться на заработки. Лишь благодаря усилиям учителя Луи Жермена, знавшего об одаренности своего ученика и убедившего женщин позволить мальчику продолжить образование, папа не оставил учебу и поступил в лицей. В будущем торжественная речь с церемонии получения Камю Нобелевской премии была опубликована со специальным посвящением именно Жермену.

– Услышать в юности смертельный диагноз – «туберкулез» – испытание тяжелое. Как ваш отец воспринял новость?

– Папин диагноз сразу же поставил ему четкие жизненные рамки, отрезал надежды на будущее. Он понял – путь его будет коротким. Дома мама и бабушка сокрушались, плакали и пытались гадать, как и где это могло случиться – простудился ли он после купания, перегрелся на солнце, играя с мальчишками на любимом детворой пляже Саблетт, или виной всему плохое питание? Неизвестно. Он кашлял кровью и после купания в море, и после долгой ходьбы, и после пребывания на жаре. Вначале кровь светлая, потом темная. От кровопотери у него кружилась голова. Сколько же он провел недель в общих палатах больниц, среди таких же обреченных, слушал их жалобы, плач! Как не сломался? Не знаю. Как сумел протянуть так долго – подлинное и не объясненное наукой чудо. И хотя сознание, что в его распоряжении считаные дни, никогда не покидало его, ожидание смерти изменило папин характер, подарило ему свою тему в литературе, тему абсурда в самом уделе человеческом.

– А каким он был в повседневной жизни?

– Смешливым, спокойным, задорным. Никаких истерик. Он не цеплялся по мелочам и редко расстраивался, зная, что у него мало времени. Не разменивал себя на пустяки. А еще папа всегда писал стоя. Никогда прежде не задумывалась над этим, ведь многие писатели так работают, но в случае с отцом эта привычка приобретает иной смысл. Болезнь заставляла проводить львиную долю времени в постели, поэтому для него «быть на ногах» означало «быть здоровым». Стоял – значит, еще жил.

– Камю верил в Бога?

– Нет. И когда его спрашивали, как обходиться без веры в этом страшном мире, отвечал просто: жить, действовать, писать. Говорил: «Чем больше я пишу, тем дальше отодвигаю смерть». То есть литература была для него своеобразным спасением, бегством от судьбы.

При нас, дома, он всегда держал себя беззаботно, постоянно смеялся. А как красиво папа умел танцевать! Изящно, пластично, самозабвенно… У нас с братом и в мыслях не было, что он чем-то болен! Но однажды, помню, возвращаюсь как-то с прогулки, веселая, энергичная. Бегу по коридору и вдруг останавливаюсь. Замечаю папу, сидящего в полутьме гостиной в странной и неудобной позе. Никогда, никогда прежде не видела отца таким поникшим, таким растерянным. Напряглась. Встревожилась. Ведь при нас он всегда смеялся, а тут обхватил опущенную голову руками, взгляд пустой, губы плотно сжаты.

Казалось, он увидел какое-то апокалиптическое видение.

«Па, ты чего?» – спросила. Он поднял глаза, посмотрел на меня долго-долго, а затем прошептал: «Мне так одиноко». Я рассердилась. Да как же, что значит «одиноко», ведь я рядом, я здесь, а раз так – разве он смеет испытывать одиночество? Не допущу этого!

Не забыть мне его взгляда в ответ на мое возмущение. Он ничего не сказал тогда, лишь посмотрел с такой благодарностью, нежностью, такой бесконечной любовью… – я будто и сейчас вижу тот его взгляд. Прошли годы, и вот я уже сама нахожусь в возрасте отца, сижу, склонившись, за редактированием его рукописей – свою болезнь он называл «путешествием в одиночку». Одиноким плаванием. Может, в тот вечер, когда в нашем всегда шумном и радостном доме неожиданно стало тихо, все разбежались по своим делам, он вдруг вспомнил о своем одиноком путешествии? Осознал, что действительно совершает путь один, испугался. А я случайно застала его…

Зато сколько было радости во время совместных каникул, сколько сыграно футбольных матчей, когда он носился с нами как мальчишка, гоняя по полю мяч! Папа был потрясающим! Хотя мы с братом, конечно же, не раз доставали его своим несносным поведением, за что получали разные симпатичные прозвища. Он называл нас то «комиками», то «солдатиками», а иногда вредными, но «милыми крепышами». Впрочем, чаще всего мы проходили под именами «ужасных типов», «холеры и чумы». Дрались, не слушались. Меня лично держали в доме за сорванца в юбке, да и вид у меня был устрашающий – очки и боо-ольшущие ступни. Мама все подшучивала: «В двенадцать лет ты носишь 38-й размер. Даа, по сравнению с тобой у нас с папой не ноги, а ножки». Учились мы хорошо, строили смелые планы. Я, например, мечтала в будущем стать акробаткой. По утрам папа озорно заглядывал в нашу спальню и, пытаясь разбудить, звонко напевал: