Хорошо забытое старое: «Волшебник» Набокова
«Полка» продолжает цикл материалов о важных русских книгах, которые по разным причинам остались в тени или вовсе оказались забыты — но заслуживают того, чтобы посмотреть на них свежим взглядом. В новом выпуске Игорь Кириенков вспоминает повесть Владимира Набокова «Волшебник» — прямую предшественницу «Лолиты», написанную за 16 лет до публикации романа.
Наверное, когда-нибудь из этого сделают большое кино: осень 1939 года, перешедший на военное положение Париж и 40-летний русский писатель, который читает нескольким близким друзьям свою новую вещь — не то длинный рассказ, не то короткий роман про взрослого мужчину, который женится на нелюбимой женщине, чтобы совратить её двенадцатилетнюю дочь; небывалое по степени откровенности описание педофилии — с рискованными подробностями и пугающе глубоким погружением в сознание маньяка. История не сохранила непосредственной реакции слушателей, но вряд ли у кого-то из присутствовавших (видный прозаик старшего поколения, два издателя-эсера и женщина-врач) поползли брови на лоб. Главная новинка прошлого сезона — роман «Дар» того же автора, в котором противный герой третьего плана сладострастно пересказывал примерно ту же коллизию; теперь она получила подробную психологическую разработку — законное право писателя воспользоваться своим же, в сущности, материалом. Через десять лет он вернётся к этому сюжету уже на английском языке и на американской территории и, обогатив тему многочисленными местными деталями, напишет один из самых известных — и самых скандальных — романов XX века.
«Волшебника» действительно можно отнести к текстам, которые находятся в орбите «Дара», — и поразиться удивительному послесвечению самого длинного русского сочинения Набокова. Книга про Фёдора Годунова-Чердынцева, начатая в 1933 году, так или иначе вдохновила многие значительные произведения писателя на ближайшие двадцать, а то и тридцать лет: поэму в прозе «Приглашение на казнь» (1936), первый англоязычный роман «Истинная жизнь Севастьяна Найта» (1938), стихи под псевдонимом Василий Шишков (и одноимённый рассказ, 1939), ёмкого «Волшебника» и длинную «Лолиту» (1955), незаконченный роман «Solus Rex» (1939–1940) — который, в свою очередь, предвосхитил некоторые темы «Под знаком незаконнорождённых» (1947) и «Бледного огня» (1962). Ретроспективно кажется, что с публикацией финальной главы «Дара» в 67-м номере «Современных записок» произошёл — воспользуемся метафорой нелюбимого Набоковым Георгия Иванова — какой-то распад атома, мощнейший выброс энергии, позволивший писателю совершить уникальный языковой переход: с вершины на вершину.
Вместе с тем у «Волшебника» есть репутация эскиза — необязательного, в общем, упражнения, совершенно заслонённого более поздним — и более известным — текстом. Пренебрежительное отношение к повести задал сам Набоков: в послесловии к американскому изданию «Лолиты» (1956) он снисходительно пересказал содержание «вещицы» и заявил, что уничтожил её.
Через три года писатель нашёл рукопись и решил опубликовать «Волшебника». Его тогдашний издатель Уолтер Минтон затею вроде бы поддержал, но Набокова захватили другие планы, и повесть увидела свет только после его смерти. Книга вышла в 1986 году по-английски под названием «The Enchanter» (перевод Дмитрия Набокова) и вызвала довольно сдержанный интерес. Ну а добравшийся до русского читателя оригинал, по всей видимости, попросту затерялся среди других — более громких и в чём-то конвенциональных — произведений писателя. На полке, занятой Лужиным, Мартыном, Фёдором, Цинциннатом, просто не хватило места для плешивого мужчины и девочки с глазами цвета полупрозрачного крыжовника — особенно когда рядом были такие живые, такие выразительные, такие «холливудские» (словечко самого Набокова) Гумберт и Ло.
«Волшебник», однако ж, явление сразу по многим причинам исключительное. Это, может быть, самый экстравагантный текст на русском — и дело вовсе не в перверсивной теме (развиваемой с 1920-х годов сначала в стихах, а потом в прозе и драме), не в поисках адекватной лексики для неадекватного опыта (как и в «Лолите», в момент решающей наготы показывается «магический жезл»; неправдоподобно слабая для такого высококлассного стилиста метафора), а в странном соотношении прозрачности и густоты, чрезмерности и недостаточности, загадки и вульгарной правды.