Коллекция. Караван историйЗнаменитости
«После «Карнавальной ночи» — борьба, война, выживание, терпение... Какое уж тут счастье!» — рассказывала Людмила Гурченко
Издательство «Семь Дней» всегда поддерживало добрые отношения с великой актрисой и с теми, кто с ней дружил. Перед вами уникальные архивные материалы. Воспоминания о Людмиле Марковне из записок киноведа Глеба Скороходова. И одно из последних интервью актрисы. В этих статьях — живая, настоящая, реальная Гурченко, какой ее знали не все.
Появление живой Гурченко в поселке Красный строитель произвело эффект бомбы
«В лихие годы перестройки я, как и многие наши творческие люди, занимался многим, — вспоминал Глеб Скороходов. — В частности, продолжал сотрудничать с фирмой «Мелодия» и собрал солидную коллекцию старых пластинок. Так что неудивительно, что Люся Гурченко, которая решила исполнить старые песни зарубежной эстрады и выпустить пластинку, обратилась за помощью ко мне. Гурченко переживала тогда второе рождение, ее все признали, ее все хотели, а она, не зная удержу, желала покорить весь мир... И постоянно думала: что бы еще такое сделать, чтобы люди удивились?.. Меня не смутило, что Гурченко ко мне обратилась. Удивительно то, как однажды вечером она без звонка появилась в нашем убогом дворике.
Я тогда жил с семьей в поселке Красный Строитель. Соседи — более чем простой народ: пили горькую, кидались друг в друга сковородками... Появление живой Гурченко, одетой в красное платье, приехавшей на красной машине, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Мы пили чай на кухне, когда я услышал взволнованный возглас соседа: «Господи, Гурченко!» И тут же: «Глебушка, к вам там Гурченко приехала!» Народ во дворе все побросал и окружил ее. Так что, когда я спустился, к ней уже было не пробиться. Я испугался за актрису: народ у нас бывалый, пропитой, многие сидели... Но она, ничуть не смущаясь, стояла в свободной позе, как где-нибудь на кинофестивале, и ласково общалась с людьми. При этом даже как бы была смущена тем, что своим появлением нарушила гармонию двора: «Ничего, ничего, не беспокойтесь! Я только на минутку! Продолжайте заниматься своими делами». Но дел никаких не было, соседи банально пили до ее появления. Потом Гурченко поднялась ко мне, и мы долго перебирали и слушали мои пластинки. Когда она уехала, происшествие до ночи обсуждали. Соседка наша, недавно вернувшаяся из тюрьмы, возбужденно делилась впечатлениями: «Красавица, красавица! А молодая какая, и простая, совершенно простая!» И, конечно, никто не подозревал, что Гурченко захотелось побывать в народе и убедиться, что ее любят и помнят буквально в каждой подворотне, — вот она и убедилась...
Постепенно наше общение вошло в привычку. Поскольку мы почти ровесники, я стал называть актрису Люсей (полное имя Людмила она ненавидела!) и на «ты». Со временем, обсудив дела, мы стали переходить к личным темам. Разговоры эти длились часами и держали меня в постоянном напряжении. Ведь дело в любой момент могло закончиться ссорой. Взрывалась Гурченко неожиданно, и невозможно было предсказать, что ее обидит. Но когда она вдруг из-за чего-то вскипала, я быстро говорил: «Люся, ты устала... Я перезвоню попозже». И клал трубку. Ну да, у нее, конечно, был трудный характер... Не ссориться с ней совсем, пожалуй, было невозможно. Причиной могло явиться не реальное событие, а какая-то фантазия. Стоило на мероприятии отойти от нее на минутку, с кем-нибудь поздороваться, так Гурченко уже смотрела косо: «Что вы там обсуждали? МЕНЯ?» У нее было болезненное самолюбие, сочетающееся с крайней подозрительностью. К этому надо было привыкнуть и серьезно не воспринимать. У меня до поры это получалось.
Гурченко в «Современнике» воспринимали как Машу Распутину — в консерватории
Постепенно наши разговоры становились все длиннее и откровеннее... Однажды я спросил Людмилу Марковну, которая казалась мне символом жизнерадостности: «А был у вас в жизни хоть один момент, когда жить не хотелось?» Она ответила: «Конечно был». И рассказала. Дело было в середине шестидесятых... К тому времени Люся уже лет семь числилась в разных театрах. Но даже в «Современнике», где она работала в 1963—1965 годах, ей не удалось сыграть ничего стоящего. Несколько раз я спрашивал Люсю, как она вообще попала в театр, в общем-то неблизкий ей по духу. Здесь ведь не пели и не танцевали... Она отмалчивалась. Позже от старожилов «Современника» я узнал, что привел ее туда Игорь Кваша, который к тому времени по уши влюбился в Люсю. Но несмотря на такую протекцию, с первого же дня, когда она, полная надежд, пришла показываться Ефремову и труппе, ее обдали холодом.
Люсю еще многие помнили по «Карнавальной ночи». Но сейчас я понимаю, что это сыграло ей не в плюс. В «Современнике» ценили реализм, а «классическое» советское искусство — презирали. Многие не понимали, зачем она здесь нужна. Это было все равно, как если бы Маша Распутина появилась на сцене консерватории. Кто-то даже сказал пренебрежительно: «Попса!» И так все дальше и пошло...
Единственным человеком, который тепло отнесся к Люсе в этом театре, был все тот же Игорь Кваша. Ведущий актер, из основателей, он с фантастическим трудом пробил Люсе главную женскую роль в спектакле «Сирано де Бержерак», который сам и ставил. Кваша открыто боготворил Люсю, что вызвало просто бурю негодования в театре. Дело в том, что Игорь был женат на падчерице известного писателя Александра Штейна. Его жена была своим человеком в театре, со многими дружила, так что друзья Игоря встретили появление Люси в штыки. При этом он сам, по словам Люси, готов был на ней жениться. И, учитывая его вес в театре, а также режиссерские начинания, брак этот показался Люсе весьма выгодным. Ей было не за что зацепиться, никому она была не нужна, а тут Игорь — статный, красивый. Люся не раз признавалась, что у нее была слабость к «чернявеньким»...
Так началась борьба двух сторон: коллеги каждый день уговаривали Игоря «бросить эту». А Люсе достаточно было взмахнуть ресницами, и Игорь просто разум терял... А тут на репетицию пришел Ефремов, чтобы принять работу Кваши. И сразу разнес все в пух и прах. Накричал на Люсю за то, что она «гэкает», и приказал работать с этим, «пока не поздно». Когда же ему шепнули, что у Игоря и Люси «любовь», он еще больше рассвирепел, рассудив, что Кваша исходил не из интересов театра, а из своих личных. По воспоминаниям Люси, бедному Игорю пришлось поссориться со всей труппой, чтобы ее не сняли с роли. Но он все-таки добился своего, Люсе дали шанс, на первом прогоне спектакля Роксану играла она. И провалилась! Наверное, очень волновалась, и из-за этого играла немного манерно, к тому же пару раз так «гэкнула», что в зале раздался неуместный смех. Зрители и труппа громко возмущались: «Неужели не нашли более подходящей артистки на роль Роксаны? Ведь есть же Толмачева!» С тех пор Толмачева Роксану и играла. А Люся больше в этом спектакле не выходила, хотя официально считалось, что они играют «в очередь». Просто она так и не дождалась своей очереди... А роман с Квашой, насколько я знаю, сошел на нет сам собой после того, как он все-таки решил вернуться в семью. Думаю, Люсю не устраивали неопределенные отношения, она привыкла, что на ней женятся.
Вскоре, летом 1965 года, Ефремов объявил артистам: «Едем в Саратов сниматься в фильме «Строится мост», всей труппой! Личные планы прошу отменить». И человек тридцать поехали... Но главные роли там были только у Ефремова и еще нескольких ведущих актеров театра. У остальных — маленькие эпизоды, а у Люси вообще проходная, бессловесная. Позже некоторые современниковцы, с которыми я общался, вспоминали, что во время съемок они жили в очень скромных условиях. Два летних месяца ради небольшой роли в массовке! Люсю это добило. Вскоре она подала заявление об уходе. Это произошло однажды утром, а днем она позвонила в Театр киноактера, из которого уходила в «Современник». Попросила ее принять обратно. Ответ был: «Нечего прыгать по театрам! Ушли — так и до свидания!» Это был конец... Люся прорыдала до вечера, а потом достала снотворное, без которого в последнее время спать не могла. Выпила одну таблетку, промелькнула мысль: «А если всю пачку!» Сама же своих мыслей испугалась и поняла, что ей сейчас срочно нужна помощь. Среди немногочисленных друзей в то время был Марк Бернес. Она набрала его номер, сказала ему: «Марк Наумович, помогите! Я не хочу жить...» Бернес ее отругал для начала в своей манере: «Что значит не хочу жить? Что значит не берут в театр? Ты же не шалава какая-то, а настоящая актриса, хоть и дура!»
Людмила Марковна вспоминала: «Удивительно, что хотя он меня и ругал, мне становилось легче от его слов. Я воспряла духом, успокоилась, легла спать». Утром — звонок из Театра киноактера: «Приходите в администрацию оформляться». Оказалось, что Бернес сделал туда звонок, похлопотал за нее. Через несколько лет он умер, но его имя для Гурченко на всю жизнь осталось святым.
Тянуть мать и дочь считала своей обязанностью
Я догадывался, что отношения с дочерью у нее плохие. Помню, актриса Лидочка Смирнова, которой я помогал писать книгу, рассказывала об увиденном ею на съемках фильма «Женитьба Бальзаминова». Дочь Гурченко Маша, которую та взяла с собой на съемки, постоянно раздражала мать. Только и слышалось: «Спину держи прямо! Да не размахивай руками!» Бедный ребенок не знал, как маме угодить... Я думаю, это у них наследственное... Такие отношения конкуренции, а не сотрудничества. Мама Люси тоже очень строго к ней относилась и часто ее критиковала.
Несмотря на это, Людмила Марковна считала своей обязанностью их тянуть — и маму, и Машу. Когда дочь родилась, она ведь одна работала в семье. Отец Маши Борис Андроникашвили не работал. Люся всегда зарабатывала хорошо, но по закону большую часть ее доходов забирало государство. После перестройки все изменилось — она могла получить 300 долларов за концерт и все забрать себе. Так Люся заработала квартиру сначала для мамы, потом для дочери. Ну и для себя, конечно. Про Гурченко много раз писали: «Она плохая мать, ну что поделать, талантливая актриса, отдала все работе». Не знаю. При мне Люся рассуждала так: «Я — хорошая мать! Я все делала как надо, намывала, стирала, кормила, одевала. То, что жизнь дочери не сложилась, — не моя вина».
Что же касается личной жизни, то, когда мы познакомились с Гурченко, она еще несколько лет была замужем за Константином Купервейсом. Но, как я понял, отношения между ними не были гладкими уже тогда. А потом и вовсе разладились, и Люся о нем избегала говорить. Только один раз ее зацепило. В гримерке она читала газету, в которой Купервейс впервые откровенно высказался об их жизни. Люся была в бешенстве. Она держала в руках газету и с нехорошим блеском в глазах комментировала: «Ух ты! М-м-м-м! Давай, бей! Мы ей покажем, как без нас жить! Ну какая у нее жизнь без нас!»