«Лолита» предвосхитила #metoo более чем на полвека»
30 июня в Санкт-Петербурге начинаются «Набоковские чтения» — международная научная конференция с участием главных специалистов по творчеству автора «Защиты Лужина» и «Дара». В этом году чтения пройдут онлайн, а одним из их гостей станет Брайан Бойд — автор фундаментальной двухтомной биографии Набокова, на которую ориентируются несколько поколений исследователей. Игорь Кириенков расспросил биографа о его новой книге «По следам Набокова», притягательности «Ады», элитарном образе русско-американского писателя и о том, как «Лолита» соотносится с «новой этикой».
Вы помните, когда впервые прочитали Набокова? Какая это была книга — и почему она привлекла ваше внимание?
Обоим моим родителям пришлось бросить школу в 14 лет — это было в 1930-е, в годы Великой депрессии. Они хотели поощрить мою страсть к чтению, но не знали как, пока вместо продуктовой лавки, которую они держали, не купили книжный магазин с небольшой библиотекой, где можно было взять книги на дом. Я помогал расставлять книги и в 13 лет понял, что «Лолита» — книга классическая и одновременно «грязная». Я утащил её домой и тайком прочитал. Она оказалась выше моего понимания.
К шестнадцати годам я был уже не так наивен. В магазине я помогал распределять журналы, которые заказывали наши постоянные покупатели, и в процессе половину прочитывал. В мае 1969-го, по случаю публикации «Ады», журнал Time поместил Набокова на обложку. Моё внимание привлёк заголовок интервью, выделенный красным цветом: «В жизни не встречал более ясного, более одинокого, более гармоничного безумства, чем моё». Я прочитал это набоковское интервью и статью о нём, и всё это показалось мне настолько захватывающим, что я немедленно отправился в городскую библиотеку за самым новым романом Набокова, который мог там отыскаться, — это оказался «Бледный огонь». Я прочитал его, и он совершенно меня захватил — я в достаточной мере доверял Набокову (вероятно, благодаря этому интервью), чтобы проследовать по всем перекрёстным ссылкам в предисловии Кинбота. Это привело меня спустя всего несколько страниц романа (при обычном порядке чтения) к захватывающему открытию, которое Набоков приготовил для особенно доверяющего и любопытного читателя. Это и по сей день самый яркий читательский опыт в моей жизни и мой любимый роман. Набоков захватил меня на всю жизнь.
Набоков считал себя американским писателем. Вы чувствовали в его текстах какой-то иной национальный колорит, прежде чем начали изучать его? Была ли его непохожесть — его русскость — очевидна тогдашним читателям?
Я, конечно, не знал о русском происхождении Набокова, когда читал «Лолиту», потому что там оно тщательно замаскировано: ведь Набоков планировал опубликовать роман анонимно. О том, что он русский, я узнал из статьи и интервью в Time, и это обстоятельство, как я вскоре понял, каким-то фантастическим образом отражено в Зембле Кинбота. Читатели постарше, уже прочитавшие книги Набокова или его публикации в The New Yorker, знали, что он русский, из его автобиографии и «Пнина», а к 1964 году «Приглашение на казнь», «Дар» и «Защита Лужина» уже вышли в английском переводе. В 1970-м я стал их нагонять, читая русского и американского Набокова.
Вы были знакомы с Верой и Дмитрием Набоковыми. Как выглядело ваше сотрудничество с ними, когда вы работали над книгой о Набокове? Вы чувствовали с их стороны какое-то давление? Пытались ли они помешать вам исследовать некоторые аспекты его жизни и текстов — учитывая катастрофический опыт (Биография Эндрю Филда «Nabokov, His Life in Art» (Little Brown, 1967) пестрела неточностями, ошибками и спекуляциями, которые Набоков пытался исправить или опровергнуть. Филд не воспользовался уточнениями писателя и вскоре разорвал с ним отношения; сама коллизия послужила толчком к написанию романа «Взгляни на арлекинов!» — последнего крупного текста, законченного Набоковым.) с Эндрю Филдом?
Работать над биографией вместе с Верой было сложно. Она была по натуре недоверчива, о чём сразу меня предупредила. Она с самого начала с подозрением относилась к Филду, но написанная им биография 1967 года ужаснула её ещё сильнее, чем она ожидала. Мне это, конечно, помогло: я был рад заменить фактами невежественные догадки и недоброжелательные инсинуации Филда. Вера совершенно не была расположена откровенничать о собственной жизни, но с удовольствием рассказывала о муже, и я интервьюировал её по несколько раз в неделю на протяжении года. Пока я работал над рукописью, она очень внимательно и взыскательно читала её по главам и часто давала новые полезные сведения, исправляя мои ошибочные умозаключения. Работая над биографией, я чувствовал давление только со своей собственной стороны — необходимость выверить детали, посмотреть на Набокова его собственными и чужими глазами, понять его так глубоко, как того требуют его тексты, воздать ему должное. Дмитрия за время работы я видел гораздо реже, может быть раз десять. Для биографии он был плохим информатором: говоря об отце, не приводил конкретных подробностей — только обобщённые похвалы. Возможно, дело было в моей неспособности получить доступ к тем исключительным сведениям, которыми он, очевидно, располагал.
Кстати, вы пытались связаться с Филдом? Были ли его книги хоть в какой-то мере полезны?
Нет, я не пытался связаться с Филдом. Единственная польза от его книг была в том, что их ненадёжность укрепляла мою уверенность в себе. Когда я сел за докторскую диссертацию, то воспользовался межбиблиотечным абонементом, чтобы заказать все разрозненные тексты Набокова, которые удалось отыскать, и мне пришлось работать с библиографией Филда. Она была ужасно неточной и нуждалась в таком количестве исправлений и дополнений, что, ещё не приступив к диссертации, я понял, что знаю о текстах Набокова больше, чем когда-либо знал Филд.
Через несколько месяцев после завершения диссертации я разыскал материалы Набокова в архивах в Корнелле, Йеле, Колумбийском университете и Вашингтоне: я хотел составить библиографию, которая освещала бы обстоятельства сочинения и публикации каждого произведения, насколько это было возможно. Это позволило бы мне не только исправить ошибки и заполнить пробелы в библиографии Филда, но и представить факты о жизни Набокова как писателя, отсутствующие или искажённые в филдовской книге. К тому времени я понял, что знаю о писательской жизни Набокова гораздо больше, чем Филд. Познакомившись со мной, Вера Набокова тоже это поняла и попросила меня каталогизировать архив Набокова.
В архиве я нашёл сотни машинописных страниц с поправками Набоковых к биографии Филда — замечательный источник, которым сам Филд почти не воспользовался.
Мы с Филдом оба были на второй набоковской конференции в Йеле в 1987 году, но не общались. Услышав, что я пишу биографию Набокова, он переиздал свою собственную книгу «Nabokov: His Life in Part» (1977), соединив её с предыдущей «Nabokov: His Life in Art» (1967), — так получилась работа «VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov» (1986). Вера и Дмитрий просили меня высказаться об ошибках и предубеждении в новой книге Филда. По странному совпадению, я должен был выступить в Йеле непосредственно перед Филдом. В начале выступления я сказал: «Прежде чем я перейду к своему докладу, я должен кое-что сказать о работе Эндрю Филда — не от имени Веры или Дмитрия, а от лица Набокова и от лица истины». Потом друзья сказали мне, что в этот момент Филд побледнел и покинул аудиторию — позднее он утверждал, что ему нужно было срочно сделать ксерокопию.
Я рецензировал новую биографию Филда для The Times Literary Supplement. Филд не ответил в TLS, но в предисловии к изданию в мягкой обложке написал, что повсеместное презрение набоковедов к его работе доказывает существование набоковской мафии, созданной «крестным отцом» Набоковым. Я ответил на это открытым письмом в TLS, вот выдержка из него:
В своём новом предисловии Филд пишет, что с моей стороны «нелепо так цепляться к утверждению, что Керенский и Ленин пришли к власти в разные годы, и на этом основании заявлять, что [Филд] не знает, когда произошла Русская революция. Она действительно произошла в 1916–1917 годах». Только в причудливом сознании Филда. Он просто понятия не имеет, что в реальности Февральская революция произошла в феврале 1917 года, а не 1916-го, как утверждается в обеих его книгах.
Защищая свою формулировку «февраль 1916 года, когда Временное правительство Александра Керенского свергло царский режим», Филд доказывает: он не знает, что 1) настроения России в феврале 1916 года ещё совершенно не предвещали близкой революции; 2) Февральская революция произошла в 1917 году; 3) первое Временное правительство было сформировано только после уличных беспорядков, и поворотным моментом в истории революции стало восстание Петроградского гарнизона; 4) Временное правительство Керенского было сформировано не в феврале 1916 года и даже не во время Февральской революции, а пять месяцев спустя, в июле 1917 года. Филд не в состоянии признать свои элементарные исторические ошибки, даже когда ему прямо указывают на них. Как можно иметь дело с таким человеком?