Рассказ / Зона развлечений
Со-чинители
Вдовый кузнец Алфей умер на исходе ночи, самую малость не дотянув до первых солнечных лучей. За два часа до смерти он велел гнать сиделок и звать старшего сына.
Дюжий, угрюмый и свирепый Трой встал, понурившись, у изголовья отцовского ложа. Трою предстояло теперь унаследовать кузницу и махать молотом до конца своих дней. Выбора у него не было.
Алфей тяжело, хрипло, с присвистом дышал, словно прохудившиеся кузнечные мехи. Глаза его были закрыты.
— Я здесь, отец, — переступив с ноги на ногу, напомнил о себе Трой.
Старый кузнец разлепил веки.
— Сынок, — прохрипел он. — Мне нечего сказать тебе, нечем тебя напутствовать. Прошу лишь об одном: смирись. На тебе брат и сёстры. Не прекословь, когда творцы придут забирать наше, кровное.
Трой стиснул зубы. Творцов он ненавидел. И был бессилен. Как и все прочие, как любой и каждый обитатель некогда могущественного, а ныне порабощённого, на колени брошенного королевства. Творцы были жестоки и скоры на расправу. Непокорность и неповиновение строго и неизбежно карались. За своеволие, ослушание, неуплату податей провинившихся гнали на каторгу. В соляные копи. В каменоломни. Вместе со всяким сбродом, отправляющимся туда же за кражи, разбои и грабежи. Грехи посерьёзнее карались смертной казнью.
— Я понял тебя, отец, — проговорил Трой глухо. — Я буду покорным.
— Хорошо, сынок. Позови теперь младшенького.
Бледный, узкоплечий, тонкий в кости Илай на брата не походил совершенно. Для семейного дела он по хилости не годился, даже в подмастерья. Перебивался случайными, разовыми приработками — за гроши.
— Подойди, сынок, — тихо, едва слышно велел умирающий. — Наклонись. Ближе. Ещё ближе. Ещё.
Илай коснулся ухом дряблых, обнесённых белёсым налётом старческих губ.
— Слушай, сынок, и запоминай. Мой отец погиб, когда я был младенцем. На второй день нашествия, когда творцы взяли город. Знай: твой дед не был ни кузнецом, ни брадобреем, ни сапожником, как его сыновья. Он был чинителем, магистром второй ступени.
Илай охнул от изумления. Об ордене чинителей ходили лишь слухи, шёпотом, из уст в уста. Говорили, что были магистры могущественны и способны изменять мир, латать образовавшиеся в нём прорехи, чинить их, штопать, затягивать. Унимать штормы и гасить ураганы, призывать грозы и разгонять тучи, возводить крепостные стены и приводить в смятение неприятеля. Как чинители это проделывали, было неведомо, но поговаривали, что владели они древними тайнами, доступными лишь избранным и посвящённым.
Всякое говорили, и где правда, где вымысел, было не отличить. Наверняка знали лишь, что остановить нашествие чинители не сумели, и творцы истребили их, всех поголовно, а замок ордена сравняли с землёй.
— В кузничном подвале, в восточном углу, найдёшь сундук, — из последних сил прохрипел Алфей. — В нём потайное дно. Под ним Книга. Возьми.
Илая передёрнуло. Книги были запрещены, все, кроме букварей и частословов, по которым обучались толмачи-грамотеи. Да ещё долговых свитков, в которые те записывали суммы податей. В грамотеи творцы отбирали почему-то самых нерадивых, косноязычных и туповатых недорослей. Прочие Книги были уничтожены сразу же после нашествия, так же, как королевская библиотека, в которых они хранились. Редкие уцелевшие экземпляры неизбежно сжигались на кострах, иногда вместе с утаивавшим их владельцем.
— Зачем, отец? — выдохнул Илай. — Что я буду с ней делать?
Старый Алфей выгнулся на ложе дугой. Тонкие струйки крови родились в уголках губ и зазмеились по щекам. Глаза закатились. Судорожно хватая воздух распяленным ртом, кузнец силился вытолкать, выдавить из себя слова.
— Тайны, — с трудом разобрал Илай. — В Книге тайны чинителей. Никому…
Старик захрипел и смолк. В последний раз содрогнулся, вытянулся на ложе. Илай попятился. Спиной отворил входную дверь. Обернулся к брату и сёстрам. Трой стоял молча, насупившись. Рослая, черноволосая и гордая красавица Марица обнимала светленькую робкую Ладицу за плечи. Илай потупил взгляд.
— Нашего отца, — проговорил он медленно и скорбно, — нет с нами больше.
В кузничный подвал Илай спустился на третью ночь после похорон. Не без труда отворив скрипучую дубовую дверь, ступил в стылую, волглую темноту. Запалил свечу и двинулся в восточный угол.
Он долго возился с сундучными замками, один за другим пробуя ключи из тяжеленной связки, пока не подобрал нужные. Ещё дольше искал, как отпереть тайник. Когда утопленный под замысловатую бронзовую ковку рычажок наконец щёлкнул и дно сползло в сторону, Илай облегчённо выдохнул. Утёр со лба пот и медленно, осторожно погрузил руки в зазор…
Книга была тяжёлой, толстой, с чёрным, прошитым ребристыми бинтами по корешку кожаным переплётом. Позолота на рельефном тиснении от времени облупилась и мимозовым цветом желтила пальцы. С минуту Илай любовался Книгой, бережно держа её в руках. Затем раскрыл, вгляделся и едва не застонал от огорчения и жалости.
Страницы Книги оказались повреждёнными, скукоженными, порою слипшимися, тронутыми плесенью по краям. Покрывающие их рукописные знаки растянулись, размылись, слились в аляповатую неразбериху. Илай лихорадочно листал страницы, одну за другой. Лишь на паре десятков из них сохранились по две-три уцелевших строки. В тусклых отсветах пламени со свечного огарка они казались трачеными мошкарой повязками, случайным образом наложенными на сплошную гнойную рану. Илай до рези в глазах вглядывался в чудом сохранившиеся символы. Он знал, что называются они буквами. Только отличить одну от другой не умел.
Мытари явились в дом кузнеца Троя месяц спустя. Конный творец в пурпурной, подбитой серебристым мехом накидке. И пеший толмач-грамотей в обычных обносках.
Братья встречали мытарей на крыльце. Трой нервно теребил пальцами завязку подвешенного к поясу кошеля. Илай кожей чувствовал исходящую от брата ненависть. Будь его воля, Трой заколол бы чужака закалённым в горне клинком, всадил бы в него арбалетную стрелу или удавил бы собственными руками.
Воли не было. Ни у Троя, ни у кого иного. Сталь творцов не брала. Не разили мечи и кинжалы. Не долетали стрелы. Ломались, нарываясь на невидимую преграду, древки копий и пик. Камень и кость не брали тоже. И не доставали руки — слабели, заламывались, гнулись, увязали в воздухе, словно в плавленом воске.
Творцов хранили невидимые и невиданные обереги. Свойства их людям были неизвестны. Но хорошо известно, что выйдет, если попытаться оберег одолеть. Бунтовщиков и непокорных казнили. На мощёной гранитом площади перед бывшим королевским дворцом, в котором со времён нашествия обитали чужаки. Публично казнили, в назидание прочим. Рубили головы на плахах, сжигали заживо на кострах, давили шеи в виселичных петлях. А бывало, что умерщвляли неведомо как: падал внезапно человек навзничь и в мучительных корчах испускал дух.
Илай мотнул головой и отогнал мысли о казнях и казнённых. Грамотей Эшмай, сын неизвестного отца и гулящей трактирщицы, неповоротливый, вечно сонный одутловатый увалень, развернул уже долговой свиток.
— Со-рок золо-тых, — морщась от натуги, по складам считывал с бумаги Эшмай, — с дела. По два золо-тых по-душно. Всего со-рок восемь.
— Почему сорок с дела? — Трой едва сдерживал ярость. — В прошлом году было тридцать пять!
— Дык это, — почесал в затылке Эшмай. — Как его. Повысили, ну. Эти, как их, — грамотей покосился на клюющего носом в седле творца. — Ты чего?
— А жить мы на что будем? — выкрикнул Трой.
Эшмай заморгал.
— Дык это. Как его. Забыл, — признался он. — Подожди, сейчас спрошу.
Он обернулся к конному и, то и дело запинаясь, принялся извергать из себя слова на чужом языке. Хлопая глазами, выслушал ответ и, наконец, перетолмачил:
— Сказал, не его дело. Больше ничего не сказал.
Трой скрежетнул от злости зубами, стянул с пояса кошель. Отсчитал сорок восемь золотых — половину годовой выручки. Второй половины едва хватит теперь, чтобы не протянуть с голоду ноги.
Творец принял подать, сноровисто пересчитал монеты, упрятал в холщовый мешок и сунул его за пазуху. Вытянув плетью коня, умчался прочь.
— На, — грамотей протянул Трою гусиное перо. — Вот здесь, это, крест поставь. Что, значит, уплатил.
Брезгливо поморщившись, Трой черкнул пером в долговом списке. Повернулся спиной и скрылся в доме, с грохотом захлопнув за собой входную дверь.
Илай спрыгнул с крыльца и шагнул к грамотею.
— Почтенный Эшмай, а букварь — это очень сложно? — стараясь звучать заискивающе и подобострастно, спросил он.
— Дык это, — грамотей надулся от важности. — Ещё бы. Не всякому по плечу. Одних букв столько, что пока всё запомнишь, ум за разум зайдёт.
— Почтенный Эшмай, а можно хоть краем глаза на ваш букварь посмотреть?
Грамотей почесал в затылке.
— Это, как его… Не полагается вообще-то, — неуверенно пробормотал он. — Но если как бы это… мельком… Так и быть, приходи вечером в трактир.
***
Сквозь стрельчатое окно Тао с тоской глядел на перья пеленающих солнце облаков.
Солнце было чужое. И небо было чужое. И земля, которую империя творцов забрала себе. И люди, что жили и живут на этой земле. И море, которое полста лет назад с юга на север пересекла боевая эскадра.
Тао появился на свет пятнадцатью годами позже, ему не довелось участвовать в победной кампании. Но наместнику Дарио под восемьдесят, он был среди тех, кто полстолетия назад высадился на этом побережье. Острота ума у Дарио ослабла с годами, его творения утратили силу. Но наместник помнит, как всё было. Помнит, как за считаные дни творцы сломали не слишком искусную защиту и истребили тех, кто пытался сопротивляться. Тао частенько черпал вдохновение и силу в рассказах старика о былых временах. И о северных варварах, которые называли себя чинителями и владели зачатками творческого дара, но лишь зачатками и потому не смогли дать отпор и были казнены, когда крепостные стены пали.
Эскадра ушла ещё дальше на север, чтобы покорять новые земли. Гарнизон остался. Сейчас в нём две сотни умеющих творить воинов. С одной стороны, вполне достаточно, чтобы держать в покорности пять тысяч дюжин варваров, лишённых дара творчества. С другой — ничтожно мало, если произойдёт непредвиденное. История знала случаи, когда беспечность на местах приводила к восстаниям и бунтам. Когда в отсталых, закосневших в невежестве варварских племенах рождались вдруг одиночки, наделённые невиданной силой, способные творить и вести соплеменников за собой. И если появление такого проморгать, прохлопать, позволить ему набрать мощь, то разъярённая, напитавшаяся силой толпа пробьёт защиту творцов, подавит оберегающие заслоны и вырежет, утопит в крови гарнизон.
Тао здесь для того, чтобы этого не случилось. Он молод и одарён. Творец первой череды — таких, как он, в Империи наперечёт. Тао может гордиться — к своим тридцати пяти он многого добился. Хоть он и прозябает в глуши, на родине его знают и ценят. Сам император восторгался его творениями. Когда наместник Дарио умрёт, Тао займёт его место.
И тем не менее творец первой череды тосковал. Нет, не по роскоши имперской столицы и даже не по её дворцам, фонтанам, библиотекам и театрам. Тосковал по людям. По университетским товарищам. По восторженным, аплодирующим слушателям, перед которыми нередко выступал. По знатокам, способным оценить тонкость, изысканность и гармонию творения. И, наконец, по женщинам. По одухотворённым, гордым и нежным женщинам, умеющим принимать и дарить любовь.
Тао приходилось брать местных девушек. Лёгким, небрежным творением укладывать красавиц в постель. Только вот, отправляя такую восвояси наутро, он всякий раз испытывал разочарование и горечь. Плотская любовь давала удовлетворение лишь телу. Чувств не было, и потому душа оставалась нетронутой и холодной.
Он множество раз подумывал о том, что надо бы влюбиться. Заставить себя полюбить варварку, невзирая на её ограниченность и невежество. Заставить не получалось: любовь не поддавалась рассудку. Так же, как не поддавалась творениям.
«Человека можно принудить к поступку, — говорили творцы-основатели, — и он будет действовать сообразно твоим интересам. Но принудить человека в твоих интересах мыслить и чувствовать невозможно».
Варвары исправно платили дань — раз в год торговый караван заходил в порт, сундуки с золотом и тюки с товарами на канатах спускали в трюмы. Тех, кто не мог или отказывался уплатить, без лишних слов отправляли на каторгу. Остальные терпели, гнули хребты и шеи, покорно кланялись, в страхе шарахались прочь, заискивали, угодничали. И ненавидели. Даже дети. Даже девушки, которые делили с творцами ложе. Даже ленивые и ограниченные молодчики, которым позволили обучиться грамоте и затвердить расхожие слова из чужого языка.
У Тао ненависти не было. Напротив, он зачастую сочувствовал угнетённым и бесправным северянам. Излишнюю жестокость не одобрял, на публичных казнях старался не присутствовать и не раз просил наместника помиловать преступника, хотя умом и понимал, что править порабощёнными племенами следует железной рукой.