«Мюзикл — это не песенки»
На этой неделе исполняется 75 лет автору первой советской рок-оперы «Орфей и Эвридика», российскому композитору Александру Журбину. В сентябре в столице стартует фестиваль, посвященный маэстро. «Огонек» поговорил с мастером накануне юбилея о том, чему учит музыка и чему она научить не может
Вы родились в 1945‑м, классический беби-бумер. Согласно теории американских психологов Штрауса и Хоува, это «поколение радости»: они считаются до сих пор самыми большими оптимистами…
— Я действительно типичный беби-бумер! Хотя это были тяжелые времена — послевоенные, голодные и чего там только не было,— но тем не менее именно в этот год родились также и многие мои замечательные коллеги: Алексей Рыбников, Максим Дунаевский, Юрий Антонов, Марк Минков, к сожалению, уже ушедший от нас. В те годы все жили одной большой надеждой — на долгий мир. Самое страшное уже закончилось, и люди решили, что называется, плодиться и размножаться.
— Вы окончили музыкальную школу, а затем и консерваторию по классу виолончели. Есть такое распространенное представление — альт или виолончель доставались тем, кому не хватило скрипок…
— Виолончель в моей жизни действительно появилась случайно. Я не из музыкальной семьи. Ни мама, ни папа — никто вокруг не были профессиональными музыкантами. Мама, правда, пела — любительски, у нее был очень хороший слух и голос. Когда мне исполнилось 8 лет –– это уже довольно много по нынешним временам,— меня решили отвести в музыкальную школу. Это была ЦМШ (Ташкентская центральная музыкальная школа им. В. А. Успенского.— «О»). Проверили слух, чувство ритма, память, как обычно, — я все это очень быстро исполнил. Увидели, что мальчик способный, и спросили: «На чем бы ты хотел играть?» Я сказал: «На пианино». «А у вас есть дома пианино?» — «Нет». Жили мы небогато. Тогда педагог жестко сказал: ну, значит, будешь заниматься на виолончели. Я даже не знал, что это такое! Увидев здоровенную бандуру, очень удивился, но начал на ней играть. И мне очень понравилось, люблю ее до сих пор. Я, конечно, давно уже не играю, но зато довольно много написал для виолончели. На фестивале, приуроченном к моему юбилею, прозвучит две совсем новые пьесы для виолончели с симфоническим оркестром. Так что она остается одним из моих любимых инструментов.
— Вы учились в Ташкенте. Понятно, что многие преподаватели эвакуировались во время войны из европейской части России, и вы воспитывались на мировых образцах. Но все-таки вас окружала другая культура, иной мелос, совершенно другой музыкальный строй. Какое это оказало влияние на вас как на композитора?
— Я прожил в Ташкенте 21 год, с 1945‑го по 1966‑й. Это был город с уникальными анклавами. Например, рядом с нашим домом жила греческая колония. Откуда там, казалось бы, греки? Оказывается, были сосланы при Сталине. Там же жили и ссыльные поляки из Львова, в том числе и Юзеф Гейманович Кон — один из моих учителей. Позже он стал профессором Ленинградской консерватории, но тогда жил в Ташкенте и многому меня научил. Это был человек уникальной культуры — он говорил на пяти языках, переписывался с Витольдом Лютославским, польским композитором, с французскими философами. Вы представляете?.. В Ташкенте во время войны жила Анна Ахматова. Словом, уникальный микс культур. Что касается собственно азиатского влияния, то оно не слишком ощущалось. Телевидения не было, а что касается радиотрансляций или концертных залов, то там в основном звучала европейская музыка. Хотя, конечно, многих моих друзей детства звали Рахим, Тагир, Зульфия. Я даже немного говорю по-узбекски. Иногда, слыша в такси знакомую речь, я говорю водителю: «Uzbekcha gapirasizmi?» — «Говоришь по-узбекски?». Водитель с огромным удивлением смотрит на меня… Но все-таки, несмотря на то что я написал много разной музыки, у меня почти нет ничего с восточным уклоном, разве что одна пьеса под названием «Восточный танец».
— В вашу бытность в Ташкенте случилось землетрясение, город был частично разрушен…
— Некоторые районы действительно сильно пострадали, но мы жили, по счастью, далеко от эпицентра. Это был 1966 год — первое крупное бедствие, которое я пережил, и, увы, не последнее. Во время террористической атаки на башни-близнецы в Нью-Йорке я находился в здании неподалеку, на его крыше позже нашли обломок крыла самолета… Если вернуться к ташкентским событиям: сразу после землетрясения к нам как раз приехало огромное количество потрясающих людей. Я тогда впервые пообщался с Андреем Вознесенским — взял у него автограф. Приехал Евтушенко, тогда же я увидел живого Окуджаву. Надо сказать, что в те годы советская провинция жила насыщенной интеллектуальной жизнью. Интернета не было, но мы были в курсе всего, и даже стихи Бродского, которого не печатали, к нам проникали. Я почувствовал родство с этой новой культурой. И сказал себе: я хочу жить в Москве и все сделаю для этого. И в 1967 году я уже учился в Москве.
— В Институте имени Гнесиных у вас были прекрасные учителя. Но, конечно, и среди них выделяется Арам Хачатурян.