От Милушки до Чуни: русские литературные собачки
Образцы верной дружбы и подлого лакейства, демонологические персонажи и олицетворения болезни, поборники нравственности и свидетели (а то и участники) любовных утех: «Полка» рассказывает о том, как маленькие собачки послужили русской литературе.
С самого начала существования «Полки» у редакции было условное обозначение абсолютно идиотского критерия классификации литературы: «маленькие собачки». Например: «А что у нас будет в этом списке? Все книги про маленьких собачек?» Или: «Ну при желании можно сделать и материал о книгах, где есть маленькие собачки». Так вот: мы не можем больше сдерживаться. Мы сделали этот материал. Просим любить и жаловать: маленькие собачки в русской литературе.
Разумеется, этот список не исчерпывающий, и мы не сомневаемся, что наши читатели вспомнят гораздо больше собачек, чем мы, особенно в детской литературе, к этим существам благорасположенной. В определении размера собачек мы руководствовались скорее здравым смыслом, чем кинологическими стандартами. Для простоты (и чтобы не остаться без нескольких прекрасных произведений) к маленьким собачкам приравнены щенки. Совсем уж мимолётных собачек (например, чёрную моську на руках у Дуни в «Станционном смотрителе») мы не рассматривали. Переводных собачек (например, Плиха и Плюха), пусть и пригревшихся в русской литературе, мы с сожалением выставили за дверь. Одна порода вызвала у нас затруднения: это пудель, часто встречающийся у русских писателей (нам попалась даже филологическая статья об образе пуделя в творчестве Державина). С одной стороны, бывают маленькие пудели; с другой, какой-нибудь Артемон из «Золотого ключика» — явно крупная собака. Так что пуделей мы брали в расчёт, только когда из текста явствовал их размер.
Милушка
Одна из самых ярких реакций русской литературы на Великую французскую революцию — ода Гавриила Романовича Державина «На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти». Процитируем её целиком:
Увы! Сей день с колен Милушка
И с трона Людвиг пал. — Смотри,
О смертный! Не все ль судьб игрушка —
Собачки и цари?
Горностайко
Ещё одна маленькая собачка из творчества Державина, который был до таких собак охотником. И вновь надгробная надпись (собачья эпитафия — почтенный с Античности жанр, тем более приличествующий Державину, что стихи на смерть своих левреток писала и Екатерина II):
Здесь пёсик беленький лежит,
Который Горностайком звался.
Он был тем мил и знаменит,
Что за хозяина вступался
И угождал не низкою какой,
А твёрдой львиною душой;
Ворчал, визжал — но так забавно,
Что и сердяся пел сопрано.
Филолог Яков Грот, издавший девятитомное собрание сочинений Державина, так комментировал это стихотворение: «Эту собачку звали сокращённо Тайкой; она была хорошо известна всем посещавшим Державина, которые часто заставали его в халате и видели у него эту любимицу за пазухой».
Жужу
В отличие от Горностайка, «Жужу, кудрявая болонка» из басни Крылова «Две собаки» — образец расчётливого лакейства. На вопрос дворового пса Барбоса, терпящего за верную службу одни лишения, «чем служит» людям его бывший друг Жужутка, Жужу даёт ответ: «На задних лапках я хожу». Мораль: «Как счастье многие находят / Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!» Ради аллегории (один благодаря угодничеству пробивается в люди, другой, верно служа, остаётся с носом) Крылов идёт против кинологического здравого смысла. «Ну, что, Жужутка, как живёшь, / С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? / Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали». Кто ж это станет держать болонку на дворе?
Моська
Крыловская Моська — маленькая собачка, которую мы все знаем с детства, и неплохой специалист по пиару:
Вот то-то мне и духу придаёт,
Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
«Ай, Моська! знать, она сильна,
Что лает на Слона!»
Моськами во времена Крылова называли мопсов, которые вошли в моду в России в XVIII веке.
Фиделька
В «Модной жене», юмористической сказке классициста Ивана Дмитриева, жена, разумеется, неверна. Не откажем себе в удовольствии процитировать:
Диван для городской вострушки,
Когда на нём она сам-друг,
Опаснее, чем для пастушки
Средь рощицы зелёный луг,
И эта выдумка диванов,
По чести, месть нам от султанов!
От разоблачения ветреницу, уединившуюся с любовником на диване, спасает собачка Фиделька, вовремя поднявшая лай. Как выкрутилась остроумная жена, предоставляем узнать читателю, а про собачку заметим, что fidelis по-латински как раз значит «верный». Спустя 34 года тот же мотив переиначит Пушкин в «Графе Нулине» (см. ниже).
Прелестный шпиц
Человеческое воплощение «ходьбы на задних лапках» — Молчалин из «Горя от ума», и чтобы подольститься к великосветской старухе Хлёстовой, он выбирает соответствующий предмет для комплимента: «Ваш шпиц — прелестный шпиц, не более напёрстка! / Я гладил всё его; как шёлковая шёрстка!» Хлёстова воспринимает своего шпица наравне с «арапкой-девкой», которую тоже взяла с собой «от скуки»: «Вели их накормить ужо, дружочек мой, / От ужина сошли подачку». Одно из первых упоминаний шпицев в русской литературе: карликовые померанские шпицы были популярны у европейской знати, в России шпица держал, например, адмирал Шишков.
Амика
Ещё одна собачья эпитафия — «На смерть собачки Амики» Антона Дельвига, с авторским уведомлением: «Эта шутка была написана в угодность одной даме, которая желала, чтобы я сочинил на смерть её собачки подражание известной оде Катулла «На смерть воробья Лесбии», прекрасно переведённой Востоковым». Дельвиг, исполняя просьбу, подражает Катуллу/Востокову («Тужите Амуры и Грации, / И всё, что ни есть красовитого! / У Дашиньки умер воробушек! / Её утешенье, — которого / Как душу любила и холила!») и в риторике, и в композиции:
О камены, камены всесильные!
Вы внушите мне песню унылую;
Вы взгляните: в слезах Аматузия,
Горько плачут амуры и грации.
Нет игривой собачки у Лидии,
Нет Амики, прекрасной и ласковой.
И Дельвиг перечисляет многочисленные достоинства Амики, ушедшей «в те сады, где воробушек Лесбии / На руках у Катулла чиликает». Дамой, заказавшей Дельвигу эпитафию, была Софья Дмитриевна Пономарёва, хозяйка литературного салона на Фурштатской улице, где сложился дружеский кружок «Сословие друзей просвещения». В него входили и Дельвиг, и Востоков, и многие другие блестящие литераторы, в том числе Баратынский. Собаку звали на самом деле не Амика («подруга» по-латински), а Мальвина; в изначальном автографе Дельвига значилось настоящее имя. Три года спустя он, увы, напишет утончённую эпитафию и Мальвининой хозяйке. «Комнатная собачка, с лаем кидавшаяся на гостей, была памятна всем посетителям дома, но её нехитрая жизнь вдруг неожиданно облеклась в одежды поэтические и мифологические; она заняла место подле псов Дианы и заливалась лаем на Марса и Зевса. То, что для похвал её шелковистой шерсти и привязанности к хозяйке был мобилизован весь реквизит поэзии века Августа, — было забавно, как забавны были и античные эвфемизмы», — писал литературовед Вадим Вацуро. Мальвина и ещё одна собака Пономарёвой, Гектор, упомянуты в романе Юрия Тынянова «Кюхля» — о Вильгельме Кюхельбекере, влюблённом, как и многие другие, в Софью Пономарёву.
Шпиц косматый
«Граф Нулин», по полушутливому признанию Пушкина, вырос из вопроса: «Что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощёчину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принуждён был отступить?» Но смелость Натальи Павловны, отвесившей пощёчину ночному визитёру Нулину, была не единственной счастливой помехой:
Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую;
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшною пылая,
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкий сон.
Услышав граф её походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.
Казалось бы, перед нами перевёрнутая ситуация из «Модной жены» Дмитриева, но Наталья Павловна и впрямь была неверна своему супругу — только счастливым соперником оказался не Нулин. Кстати, в усадьбе были и другие собаки: охотничьи борзые и как минимум одна дворовая.
Фидель и Меджи
Собачки, чью переписку перехватывает герой «Записок сумасшедшего» Поприщин, в характерной перспективе обсуждают свой собственный быт («Ах, ma chere, я должна тебе сказать, что я вовсе не вижу удовольствия в больших обглоданных костях, которые жрёт на кухне наш Полкан»), свои амурные дела («Если бы ты видела одного кавалера, перелезающего через забор соседнего дома, именем Трезора») и жизнь своих хозяев:
За столом он был так весел, как я ещё никогда не видала, отпускал анекдоты, а после обеда поднял меня к своей шее и сказал: «А посмотри, Меджи, что это такое». Я увидела какую-то ленточку. Я нюхала её, но решительно не нашла никакого аромата; наконец потихоньку лизнула: солёное немного.
Поприщин, мечтавший вычитать какие-нибудь интимные подробности о дочери своего начальника, негодует: «Тотчас видно, что не человек писал. Начнёт так, как следует, а кончит собачиною». Впрочем, кое-что важное для себя он всё же узнал: красавица торопилась под венец с камер-юнкером, а сам Поприщин оказался посмешищем не только для неё, но даже для её собаки. Переписка собачек, воображаемая или (чем Гоголь не шутит) реальная, окончательно сводит Поприщина с ума.
Борзые щенки
«Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело», — заявляет в первом действии «Ревизора» судья Ляпкин-Тяпкин. Самих щенков в пьесе нет, но это не помешало им превратиться в мем.
Собачка-болезнь
В «Записках охотника» много собак, но в основном крупные. Зато есть собачка, никак с охотой не связанная: персонификация болезни из сновидения крестьянки Лукерьи. Некогда «первая красавица во всей нашей дворне», а теперь несчастная, поражённая непонятной хворью, иссохшая женщина, которой подходит прозвище «живые мощи» (так, собственно, и называется рассказ), Лукерья рассказывает изумлённому барину Петру Петровичу о своём сне. «Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая — всё укусить меня хочет. И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста». Во сне к Лукерье является сам Христос, забирающий её в Царствие Небесное:
И я к его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут мы взвились! Он впереди... Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, — и я за ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка — болезнь моя и что в Царстве Небесном ей уже места не будет.
Перед смертью Лукерья услышит колокольный звон с неба — будто во исполнение своих снов.
Муму
Вероятно, главная собака русской литературы — Муму, принявшая мученическую смерть в Москве-реке. Обычно обсуждают прототипов людей в этом рассказе (злобная барыня — мать Ивана Тургенева Варвара Петровна, Герасим — немой крепостной мужик Андрей), а заглавной героине уделяют меньше внимания. Собачка по прозвищу Муму — от мычания глухонемого — действительно существовала и действительно была утоплена — только крестьянин Андрей после этого не вернулся к себе в деревню, а продолжил служить барыне, что, казалось бы, выглядит логичнее. Герасим решается уйти от барыни, уже исполнив её жестокое повеление: его освобождает взятый на душу грех и расставание с любимым существом. Символично, что в начале рассказа Герасим спасает собаку из той же самой Москвы-реки: судя по всему, её решили утопить сразу после рождения. «Очень ладная собачка испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами» — так Тургенев описывает повзрослевшую Муму. «Испанская порода» и чёрно-белый окрас, — судя по всему, Муму была спаниелем. Впрочем, иллюстрации и памятники часто изображают её в виде шпица, таксы или попросту дворняги.
Ами
Очередная итерация мотива «собака — свидетель адюльтера». Рассказ Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью» — запутанный водевиль, в котором муж не один, а два — и под кроватью тоже прячутся двое. Потерявший голову главный герой рассказа (попавший под кровать по ошибке), круто обходится с болонкой, которой вздумалось некстати залаять:
— Изверг! что вы делаете? — прошептал молодой человек. — Вы губите нас обоих! Зачем вы схватили её? Боже мой, он её душит! Не душите, пустите её! Изверг! Но вы не знаете после этого сердца женщины! Она нас выдаст обоих, если вы задушите собачку.
Но Иван Андреевич уже ничего не слыхал. Ему удалось поймать собачку, и в припадке самохранения он сдавил ей горло. Собачонка взвизгнула и испустила дух.
— Мы пропали! — прошептал молодой человек.
— Амишка! Амишка! — закричала дама. — Боже мой, что они делают с моим Амишкой? Амишка! Амишка! ici! О изверги! варвары! Боже, мне дурно!
Юноша, которого Иван Андреевич попрекал молодостью, был совершенно прав: любовь к собаке пересилила в даме и любовь, и страх разоблачения. Кончится всё, впрочем, хорошо, а удушенную собачку ещё ждёт выход на бис.
Болонка, выброшенная из окна
Ещё одна убитая в прозе Достоевского болонка — не на совести писателя. В начале «Идиота» генерал Иволгин рассказывает гостям, как выбросил из окна болонку попутчицы в поезде:
Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утончённейшею, так сказать, вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот и шварк её за окошко вслед за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь...
И тут же Достоевский великолепным саморазоблачительным жестом сообщает, откуда он (а заодно и генерал Иволгин) взял эту историю:
— Но позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в Indépendance — a я постоянно читаю Indépendance — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута в окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!
Генерал покраснел ужасно… <…>
— Уверяю же вас, — пробормотал генерал, — что и со мной точно то же случилось…
Сцена хорошо характеризует Иволгина, глупого враля и пьяницу.
Жучка
Наверное, самая запоминающаяся сцена в «Детстве Тёмы» Николая Гарина-Михайловского — спасение собаки Жучки, которую «какой-то ирод» бросил в колодец. Некоторые читатели признаются, что эта сцена для них — одно из страшных воспоминаний детства. «Каким-то ужасом смерти пахнуло на него со дна этой далёкой, нежно светившейся, страшной глади. Он точно почувствовал на себе её прикосновение и содрогнулся за свою Жучку».
Фантазия
В пародийной комедии Козьмы Пруткова «Фантазия» несколько женихов добиваются руки Лизаньки, воспитанницы богатой старухи Чупурлиной. Главную роль в этих смотринах, однако, играет старухина любимая моська по имени Фантазия: она некстати пропадает — и Чупурлина ставит женихам сказочное условие: «Кто принесёт мне мою Фантазию, тот в награду получит и приданое, и Лизавету!» Разумеется, на сцену являются подложные собаки, а в последний момент возвращается и настоящая.
Лиловая собачонка
Она же Азор, она же Фемгалка, она же Серый, она же Вислый. Эта собачонка необычного окраса приблудилась к пленному Платону Каратаеву в четвёртом томе «Войны и мира». «Всё для неё было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой». С этим весельем будет контрастировать собачий вой, который услышит Пьер Безухов, когда французы расстреляют Каратаева; Пьер вновь увидит лиловую собачонку перед самым своим освобождением. Самое странное в ней, конечно, эпитет «лиловая». В заметке Николая Апостолова «Лиловый» цвет в творчестве Толстого» говорится: «Этот навязчивый цвет пленяюще действовал на него, и почти в каждом своём произведении Толстой окрашивал им самые разнообразные предметы, начиная от людей и кончая полевыми цветами»; Виктор Шкловский добавлял, что «Толстой… пользовался лиловым цветом, как цветом условно-художественным». Фантасмагорическая расцветка собачонки, возможно, особенность цветовосприятия пленного Пьера, которому Толстой не раз передоверяет свои взгляды и мысли. В сериале Би-би-си по «Войне и миру» собачонка получила имя Сашенька — она показалась зрителям особенно трогательной.