Век Державина
«Полка» продолжает большой курс «История русской поэзии»: в третьей лекции Валерий Шубинский рассказывает о завершении XVIII века — времени после Ломоносова. Это было пёстрое время: в нём соседствовали эпические опыты Михаила Хераскова и бурлескные, комические поэмы Василия Майкова, трогательная и сентиментальная «Душечка» Ипполита Богдановича и сложная натурфилософская лирика Михаила Муравьёва. Но первым поэтом, главным новатором этой эпохи был, конечно, Гавриил Державин — он и стал главным героем лекции.
Ломоносов и Сумароков породили традиции, соперничавшие между собой в следующем поколении. Ломоносовская линия была представлена в большей мере разночинцами с семинарским образованием (таковы были, кстати, и Поповский (Николай Никитич Поповский (1730–1760) — философ, поэт, переводчик. Один из любимых учеников Ломоносова. Преподавал в Московском университете, предпринимал попытку синтеза христианской философии с западным естественно-научным знанием. Переводил Горация, «Опыт о человеке» Александра Поупа.), и Барков (Иван Семёнович Барков (1732–1768) — поэт, переводчик. Один из учеников Ломоносова. Славу Баркову принесли «срамные» оды — непечатная для того времени эротическая поэзия, которая распространялась в списках. Барковские эротические сочинения породили множество подражаний. Кроме того, Барков был автором вполне пристойных по содержанию сочинений — биографии Кантемира, переводов из Горация и других античных классиков.)), сумароковская — дворянами. Наиболее признанные современниками поэты 1760–70-х годов, Василий Петров (1736–1799) и Михаил Херасков (1733–1807), воплощают эти две линии.
У Петрова ломоносовское высокое витийство отрывается и от своих метафизических основ, и от идей государственного преобразования. Его карьера начинается с «Оды на великолепный карусель, представленный в Петербурге 1766 года». Сочетание пышности описаний («И вы, поторы (От латинского potor — «пьяница».) Олимпийски, / Вы в равенстве стать с оным низки…») и ничтожности предмета (карусель здесь — торжественный конный выезд) тем больше бросается в глаза, что Петров не создаёт, как Ломоносов, новый язык и не увлекается этой работой: он работает уже по готовым лекалам, и его пафос натужен. В иных случаях содержание более значительно («На войну с турками», 1769), но Петров и здесь не выдерживает заданного высокого тона. Пышная риторика («Султан ярится! ада дщери, / В нем фурии раздули гнев. / Дубравные завыли звери, / И волк и пес разинул зев») переходит в плоскую политическую пропаганду.
Новизна од Петрова — в их строфике. Живший одно время в Англии, он стал использовать сложные разностопные строфы — в духе Джона Драйдена (Джон Драйден (1631–1700) — английский поэт, драматург, переводчик и критик. Один из первых членов Лондонского Королевского общества. С именем Драйдена связывают переход английской поэзии от барокко к классицизму. Перевёл на английский «Энеиду» Вергилия.). Так написана, например, ода адмиралу Мордвинову:
Среди огней и льдов, искатель тайн в натуре
Многоопасный правит путь.
Герой летит на брань, подобен шумной буре,
Под рок, под пушки ставит грудь;
Забыв о плоти тленной,
Противу стать вселенной,
Против тьмы тем врагов,
За отчество готов.
Но по языку эти стихи, написанные уже в 1796 году, звучат довольно архаично, по тону холодно-официальны — и бесконечно затянуты. Впрочем, в стихах, согретых личным чувством («Смерть сына моего», 1795), и в сатирах Петров гораздо более жив и куда менее риторичен:
И диво ль, что у нас пииты столь плодятся,
Как от дождя грибы в березнике родятся?
Однако мне жалка таких пиит судьба,
Что их и слог стоит не долее гриба.
Попытка создать русский эпос у Петрова выливается в многолетнюю работу над переложением «Энеиды» (по заказу Екатерины II). Позднее (в 1787–1796 годах) Ермил Костров (1755–1796) перевёл александрийским стихом (Александрийский стих — французский двенадцатисложный стих с цезурой (паузой) после шестого слога, с ударением на шестом и двенадцатом слоге. Тексты, написанные александрийским стихом, соблюдают правило чередования рифмовки: за двумя мужскими рифмами следуют две женские. В русской поэзии александрийский стих передаётся шестистопным ямбом с цезурой после третьей стопы.) «Илиаду».
Херасков же предпринимает последнюю значимую попытку написать большой эпос на материале русской истории — причём выбирает не петровские деяния, а завоевание Иваном Грозным Казани. «Россиада» (1771–1778) была, не в пример эпосу Кантемира и Ломоносова, дописана, объявлена современниками «бессмертной», чтобы быть осмеянной и забытой менее чем через полвека. Впрочем, на периферии литературного процесса эпигоны классицизма пытались создавать эпические поэмы такого типа вплоть до 1830-х годов.
Иоанн Грозный в «Россиаде» — прекрасный молодой государь, и о его грядущей тирании даже не упоминается (хотя Ломоносов в дипломатичной форме касается этой темы в «Кратком российском летописце» («Краткий российский летописец с родословием» (1760) — первый российский учебник отечественной истории, написанный Михаилом Ломоносовым. Был написан для наследника российского престола — будущего Павла I.)). Правда, молодой Иоанн на некоторое время погряз в праздности и унынии, и злокозненные татары начали угнетать христиан, но явившиеся во сне духи предков и мудрый советник Адашев пробуждают его к деятельности. Вполне положительным персонажем оказывается Курбский (Князь Андрей Михайлович Курбский (1528–1583) — полководец, политический деятель, писатель. Был приближённым Ивана IV Грозного, участником нескольких его походов. В 1563 году, во время Ливонской войны, получив сведения о том, что ему грозит опала, бежал в Великое княжество Литовское. В эмиграции вёл долгую переписку с Иваном Грозным, оппонировал ему в вопросах управления государством.). Политически поэма была весьма уместна в свете войн с исламской Турцией и грядущего «покоренья Крыма». В то же время Херасков явно фрондирует, в красках изображая двор «коварной» казанской царицы Сумбеки (Екатерина предпочла не заметить этого намёка). Вслед за Ломоносовым и его французскими предшественниками Херасков пользуется александрийским стихом и не чуждается «высокой» лексики; но и стремление к занимательности, и апология аристократической независимости — от Сумарокова.
Впрочем, в большей степени Херасков наследует Сумарокову в коротких стихах — анакреонтических (Анакреонтическая лирика — поэзия, близкая по духу произведениям древнегреческого поэта Анакреонта. Основные её мотивы — радость жизни, любовь, наслаждение и веселье. Анакреонтикой иногда называют не только подражательные произведения, но и переводы самого Анакреонта или стихи, которые ему приписывают.) и нравоучительных одах, в эклогах (Античный поэтический жанр, идиллия, представляющая собой картину из сельской, пастушеской жизни.), эпиграммах. Язык его здесь предельно прост, и от Сумарокова он отличается культом смиренного частного бытия (симпатии поэта принадлежат тем, «кто без печали / довольствуется тем, что небеса послали») и простодушной философичностью, переходящей в столь же простодушную дидактику:
На что же все мы сотворенны,
Когда не значим ничего?
Такие тайны сокровенны
От рассужденья моего;
Но то я знаю, что содетель
Велит любити добродетель.
Херасков, как и Сумароков, отдал дань разным жанрам — от трагедии «Венецианская монахиня» (1758) до духовных од на библейские мотивы, одна из которых — «Коль славен наш Господь в Сионе» (1778) — некоторое время была государственным гимном Российской империи.
Рядом с Херасковым часто упоминают Александра Ржевского (1737–1804), смолоду необыкновенно плодовитого, но рано замолчавшего. Написанные по сумароковским лекалам элегии и дидактические оды он пытался разнообразить, вводя новые формы стиха (между прочим, он первым из русским поэтов много писал сонеты) и прибегая к различным формальным кунштюкам («Ода, собранная из односложных слов»).
Вообще если «Россиада» была единственным успешным в эпоху классицизмапроектом «высокого эпоса», то на произведения «среднего рода» (согласно классицистической системе жанров (В европейской литературе классицизма была разработана иерархия «высоких», «средних» и «низких» жанров. К высоким жанрам относили трагедию, оду, героическую поэму; к средним, например, дружеское послание; к низким — комедию, басню, сатиру.)) 1760–70-е были довольно богаты — в диапазоне от обаятельных любовных песен Михаила Попова (1742–1790) до единственного значительного поэтического произведения драматурга Дениса Фонвизина (1745–1792) — «Послания к слугам моим, Шумилову, Ваньке и Петрушке» (1766), написанного очень живым языком и пронизанного философическим скепсисом:
Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет! А для чего он так,
Не ведает того ни умный, ни дурак.
Верным последователем Сумарокова в стихотворной драматургии и в лирике был его зять Яков Княжнин (1740–1791), а чуть позднее эту линию продолжил Николай Николев (1758–1815). Княжнин, как и его тесть, в трагедических монологах патетичен, возвышен и прямолинеен, но в немногочисленных лирических и сатирических «пустячках» часто оригинален и выразителен.
Образцами «низкого стиля» (но не барковианы (Эротические произведения Ивана Баркова вызвали множество подражаний; многие непристойные поэтические тексты приписывались Баркову, в том числе спустя десятилетия после его смерти (самый известный текст «под Баркова» — поэма «Лука Мудищев», написанная, вероятнее всего, во второй половине XIX века).)!) в эти годы могут служить «Стихи на качели» (1769) и «Стихи на Семик (Семик — восточнославянский праздник дохристианского происхождения, привязанный к православному календарю. Отмечался в седьмой четверг после Пасхи, за три дня до Троицы.)» (1769) Михаила Чулкова (1744–1792). Грубость предмета и лексики сочетаются здесь с травестированной высокой риторикой:
Земля от топота шатающихся стонет,
И всякий мещанин в вине и пиве тонет,
Тюльпаны красные на лицах их цветут
И розы на устах прекрасные растут.
На таком травестировании построен жанр ироикомической поэмы. Василий Майков (1728–1778) прославился именно как поэт этого жанра, хотя писал в разных (от духовных од до басен). Первым его опытом был «Игрок ломбера» (1763), в котором слогом «Илиады» описывается карточная игра. Но славу Майкову составила поэма «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771). Её герой, ямщик Елисей, — человек того же социального круга, что и «фабричны храбрые борцы» и «холоп Алёшка» из барковской оды «Кулачному бойцу». Но Майков не «андеграундный» автор: он создаёт свою поэму для печати — правда, в эпоху далёкую от пуританства. Если Барков — ученик Ломоносова и, «выворачивая наизнанку» патетическую оду с её риторическими украшениями, не стремится скомпрометировать этот жанр и стиль, то Майков — сумароковец. Он язвительно смеётся над пышными метафорами Василия Петрова и его раздутой репутацией и восхваляет Хераскова. В основе его поэтической речи — «средний штиль», который он оживляет то вульгарными бытовыми деталями, то пародийной эпической торжественностью. Приключения пьяницы и буяна Елисея объясняются вмешательством олимпийских богов — прежде всего Вакха, рассерженного на винных откупщиков (Винный откуп — право на торговлю спиртными напитками, которое государство за деньги предоставляло частным предпринимателям (они и назывались откупщиками). Откупщики продавали алкоголь гораздо дороже, чем покупали на заводах, это вызывало возмущение. Винные откупы существовали в России с XVI века до 1863 года, когда их заменили государственным акцизом.) (из-за которых растёт цена на алкоголь и уменьшается его потребление). Вакх избрал Елисея орудием мести, но Церера и Зевс этим недовольны. Пародийных отсылок к античному эпосу у Майкова больше чем достаточно. Так, Елисей прячется от преследующей его за драки полиции в Калинкином доме (убежище для раскаявшихся проституток), выдавая себя за «девку» (отсылка к двум сюжетам: Ахилл на Скиросе